Гипсовый трубач: дубль два - Поляков Юрий Михайлович - Страница 45

– А если коньячку? – хохотнул режиссер.

– Тут вам не кабак! – строго ответила секретарша и ушла за напитками.

Все трое проводили взглядами ее обтянутые эластичными брючками ягодицы, явно имевшие такое же сверхприродное происхождение, как и бюст с губами.

– Личная секретарша? – поиграв бровями, спросил Жарынин.

– Тише! Очень личная. А что делать? У Степаныча вся жизнь на царевой службе! – прошептал хороший человек.

– Мы не опоздали? – осторожно поинтересовался автор «Кандалов страсти», которому не терпелось выполнить просьбу Натальи Павловны.

– Нет, сейчас прибежит Дадакин – и сразу пойдем, – успокоил Вова из Коврова.

– А кто это, Дадакин?

– Помощник.

– Без него нельзя? – удивился Кокотов.

– Нет, нельзя… – подтвердил режиссер. – Государством российским, Андрей Львович, управляют помощники.

Не успели они хлебнуть кофе, принесенного очень личной секретаршей и мало чем отличающегося от ипокренинской бурды, явился Дадакин, худосочное, узколицее, полулысое существо, предположительно мужского пола, затянутое в дорогой темно-серый костюм с приподнятыми плечами. Кивнув соавторам и обнявшись с хорошим человеком, он глянул на часы, от одного вида которых брови Жарынина изумленно взлетели.

– У вас пять минут! Не больше! – произнес помощник так тихо, точно прощался с жизнью.

– Про Аркаим лучше в начале или в конце? – спросил Мохнач.

– В конце. А что у вас? – Дадакин посмотрел усталым взглядом участкового психиатра.

– Нам нужна помощь! – с излишним трагизмом проговорил игровод.

– «За» или «против»?

– Скорее против! – не сразу ответил режиссер.

– Против кого?

– Против рейдеров. Они хотят захватить Дом ветеранов культуры «Ипокренино». А это двадцать пять народных артистов и художников, шестьдесят четыре заслуженных, шесть героев соцтруда… – гневно вострубил режиссер, явно пробуя голос для выступления перед Скурятиным.

– Я знаю. Миленькое местечко! – остановил помощник. – У рейдеров есть фамилия?

– Есть. Ибрагимбыков.

– Ибрагимбыков? – Дадакин поморщил узенький умненький лобик. – А письмо написали?

– Нет, мы пока так, на словах…

– Это хорошо! Не любит шеф бумагу, даже в хорошем настроении звереет. А сегодня с самого с утра расстроен.

– Что такое? – озаботился хороший человек. – Может, мы не вовремя?

– Вчера белорусам продули…

– Ай-ай-ай…

– Кто проиграл? – солидно уточнил Жарынин.

– Российская сборная по хоккею на траве, – недоуменно и холодно глянув на режиссера, объяснил помощник.

– Ну и что?

– А то, что Эдуард Степанович – президент Национальной лиги хоккея на траве.

– Ай-ай-ай… – снова покачал головой Мохнач.

– Ну ничего, бог даст, обойдется, – вздохнул Дадакин. – Не забудьте про диск спросить! Ты предупредил?

– С этого начал! – закивал Вова из Коврова.

– А можно я еще… – тонким голосом взмолился Кокотов.

– Ни в коем случае! – отрубил помощник. – Один подход – одна просьба, как договаривались!

– Конечно-конечно! – подтвердил Мохнач, с упреком глянув на писателя.

– Тамара Николаевна, доложите!

– Сейчас. Мобильники отключили? Покажите часы!

Все мужчины, кроме Дадакина, с удивленной готовностью выдернули запястья из рукавов. Она внимательно осмотрела золотую шайбу Мохнача и весь утыканный рифлеными головками жарынинский «Брайтлинг» с синим циферблатом. На скромный «Полет» в экспортном исполнении, купленный Вероникой за копейки на тотальной распродаже после банкротства Первого Московского часового завода, секретарша даже не взглянула.

– С этими часами можно, – разрешила она писодею. – А ваши, господа, надо снять! Пожалуйста, выберите себе что-нибудь попроще!

С этими словами Тамара Николаевна открыла полированную шкатулку, похожую на те, в которых гостям подносят дорогие сигары, однако внутри лежали не табачные торпедки, а несколько пар часов: старые советские «Полеты», «Победы», «Славы», «Ракеты», «Лучи» с выцветшими циферками, потрескавшимися ремешками и потертыми браслетами. Мохнач покорно снял свою шайбу, положил в шкатулку, а взамен выбрал затертую «Славу». Жарынин с недоумением отстегнул синий «Брайтлинг» и, обуреваемый похмельной строптивостью, заявил:

– Мне ничего не надо!

– Возьмите! – тихо настоял Дадакин.

– А вы?

– Возьмите, вам говорят!

Дмитрий Антонович пожал плечами и неуступчиво покорился, брезгливо напялив на запястье облезший браслет с дешевеньким «Лучом». Помощник придирчиво осмотрел всех троих и спросил:

– Кто излагает?

– Дмитрий Антонович, – неуверенно сообщил Мохнач.

Дадакин глянул на хорошего человека так, как, наверное, глянул бы на старшего группы, идущей за линию фронта, начальник полковой разведки, сомневаясь в готовности одного из диверсантов к выполнению задания. Вова из Коврова, внутренне соглашаясь, отвел глаза. Но менять что-либо было уже поздно: зеленая ракета взмыла и осыпалась в ночном небе.

– Тамара Николаевна, доложите!

21. Степь да степь…

Огромный, как сборочный цех, кабинет Скурятина еле вмещал стол для совещаний – такой длинный, что с него вполне мог, разогнавшись, взлететь небольшой прогулочный самолет. Сам Эдуард Степанович сидел в высоком кожаном кресле у дальней стены, опустив кулаки на идеально чистую, ничем не омраченную полированную поверхность. Лишь бронзовый бюстик Есенина стоял на столе, да еще полдюжины дистанционных пультов были аккуратно разложены по ранжиру. Прямо за креслом висела большая цветная фотография: президент, одетый в трехцветный туристический комбинезон, радостно изумленный, неловко тащит из водяной пыли на выгнувшемся спиннинге здоровенного, готового сорваться лосося. А глава ФУКСа в таком же государственном комбинезоне откуда-то сбоку просовывает сачок, при этом его лицо странным образом одновременно сочетает в себе иерархическое почтение и досаду на неопытность законно избранного рыболова.

Однако фотографический Скурятин-рыболов совсем не походил на Эдуарда Степановича, сурово сидящего на посту. На руководителе управления конституционной стабильностью был просторный темно-синий со сдержанным переливом костюм, белоснежная сорочка и голубой шелковый галстук со скромными диоровскими колечками. В петлице серебрился маленький двуглавый орел, держащий в когтях золотую клюшку для хоккея на траве. Лицо чиновник имел бровастое, обвисшее, как у породистой собаки, и апоплексически красное. Казалось, он только что наорал на кого-то, опасно багровея, и теперь успокаивался, поглаживая седой висок. Возможно, именно так и случилось: Скурятин смотрел не на депутацию, скромно остановившуюся сразу за порогом, а на гербовый телефон, причем смотрел с ненавистью, видимо, договаривая мысленно то, что не решился доверить правительственной связи. Четверо вошедших почтительно ждали, когда их заметят. Наконец начфукс безмолвно выговорил «вертушке» все наболевшее и медленно перевел строгий взгляд на робких посетителей.

– Проходите, присаживайтесь!

Трое сели, а Дадакин остался стоять, по-официантски изогнувшись в стане, вынув из кармана золотую авторучку и маленький еженедельник в голубом переплете, – точно готовился принять заказ.

– Ну, а вы как сыграли вчера? – угрюмо спросил Скурятин у хорошего человека.

– Нормально сыграли… – деликатно уклонился тот от прямого ответа.

– Сам сколько забил?

– Шесть.

– А ты?

– Три.

– Молодец! А мои х…ы вчера п…и, как последние м…ы! – чистосердечно выругался Эдуард Степанович. – Надо что-то делать! Это ж прямой плевок в морду российскому спорту! Дадакин, сколько стоит этот бульбаш, который вчера два гола нам в…л?

Помощник чиркнул что-то в еженедельнике, обошел кресло шефа сзади и, склонившись с аппаратной гибкостью, показал написанное.

– Дороговато, – крякнул Скурятин. – Но брать надо. Звони Канторидзе!

– Но ведь… – Дадакин покосился на депутацию, – дело по «Русьимпорт нефти» закрыто.