Гипсовый трубач: дубль два - Поляков Юрий Михайлович - Страница 52

– Я тоже! – обрадовался Кокотов, вспомнив Веронику, сбегавшую на годичные курсы и сразу затрещавшую по-английски как сорока.

– А полиглоты – так и просто глупы! – углубил свою гипотезу режиссер. – И это понятно: в голове у них столько иностранных слов, что для мыслей просто не остается места.

– Да, я замечал… – согласился писодей, подумав о Мрееве, болтавшем, вопреки нетрезвому образу жизни, на трех языках.

– Как приятно, коллега, когда мы друг друга понимаем! – улыбнулся Жарынин. – И я поклялся: если вернусь, обязательно всерьез займусь английским.

– Почему «если»? Вы хотели остаться?

– Конечно! Как все, я мечтал выбрать свободу.

– Почему же не выбрали?

– Верите ли, я даже отправился просить политическое убежище, но меня обогнал композитор. Он так торопился, на лице его была такая решимость, что я невольно замедлил шаг… Что есть, подумал я, свобода? В сущности, всего лишь приемлемая степень принуждения. Не более. И ради того, чтобы одну степень принуждения, домашнюю, привычную, поменять на другую, еще неведомую, чуждую, я оставлю родную страну? Брошу верную жену, любимых подруг и, наконец, животворный русский бардак, питающий соками наше великое искусство?! Нет! Жить среди этих странных англичан, которые говорят так, точно у них отнялась нижняя челюсть? Любить британских женщин, похожих на переодетых полицейских?! Нет! Никогда!

– А что же композитор?

– Добежал – и ему дали убежище. Вы думаете, он теперь пишет музыку к голливудским фильмам? Ошибаетесь, коллега, он три раза в неделю ходит в ресторанчик «Борщ и слезы», чтобы играть на пианино попурри из советских шлягеров, и счастлив, если кто-то бросит ему в кепку фунт или два. Иногда приглашают на Би-би-си, чтобы он рассказал, как в КГБ его зверски заставляли писать саундтреки к идеологическим киноподелкам, и он, чтобы продлили вид на жительство, врет, будто на Лубянке ему грозили наганом и пугали Магаданом. На самом же деле, чтобы музыкально прильнуть к «Молодому Энгельсу», он изменил близкому человеку, став наложником заместителя председателя Госкино, мерзкого отроколюбивого старикашки! И это вы называете свободой? В общем, вернувшись в Отечество, я поспрашивал знакомых, и мне нашли учительницу английского языка – вдову тридцати пяти лет… Ого! Мы приехали. Потом дорасскажу…

24. Мопсы

Писодей глянул на стоянку и обмер: красного «крайслера» не было. Вот тебе, бабушка, и «жду, жду, жду»! Автор «Кандалов страсти» обиделся и затомился совсем мальчишеской тоской, похожей на ту, какая охватывала его, когда, придя на первый урок, он не обнаруживал в классе Риту Истобникову, упорхнувшую на очередные сборы. Валюшкина всегда это замечала, ревниво поджимала губы и косо посматривала, мол, нашел по ком сохнуть! В такие дни она даже принципиально не подсказывала Кокотову ответы на учительские вопросы и не давала ему свои всегда остро заточенные карандаши.

Жарынин иронично глянул на писодея и, усмехнувшись, посоветовал:

– Держитесь, коллега! Сен-Жон Перс говорил: «Разочарование – родина вдохновения».

– Идите к черту!

По дороге им встретился Агдамыч. Он только что прикрутил новую дощечку и теперь наводил блеск грязным рукавом.

– Ого, и Бабель появился! – прочитав на ходу, воскликнул игровод.

– Он… – кивнул последний русский крестьянин. – Говорят, по женской части силен был, потому так и прозвали…

– Еще бы! Наставил рога самому наркому Ежову, за что и пострадал.

– Он пострадал за литературу! – желчно возразил обиженный на жизнь Кокотов.

– Бросьте, ни один писатель не пострадал за литературу. Все страдали за политику. А спать с женой шефа НКВД – это большая политика! – наставительно заметил режиссер и обратился к Агдамычу. – Ну как, служивый, научился водку из себя добывать?

– Вроде пошло… Вкус во рту уже есть, а утром сегодня как рюмку за кем допил. Огурец сказал, главное не останавливаться на достигнутом.

– Правильно, только вперед! – похвалил Жарынин и дал страждущему сотню.

У балюстрады соавторов нетерпеливо дожидались Болтянский и Ящик.

– Скорее, скорее! – замахал руками Ян Казимирович. – Аркадий Петрович велел, как появитесь, сразу к нему!

– Зачем?

– У него «мопсы»! – взволнованно объяснил Ящик. – Очень важные переговоры!

– Какие переговоры могут быть с мопсами? Он уже и с собаками разговаривает?

– Почему с собаками? – опешили старички. – Это писатели такие – мопсы!

– Значит, у него собаки стали книжки писать? Надо же! А начиналось скромно – с энергетических глистов…

– МОПС – это «Международная община писателей и сценаристов», – пояснил Кокотов.

– А что, есть и такая?

– Есть.

– Фантастика! Столько в стране союзов писателей, а читать нечего! Откуда вы-то знаете этих мопсов?

– Они предлагали включить мою биографию в справочник «500 лучших писателей мира».

– И что?

– Я отказался.

– Почему же?

– Это была платная услуга, а тысячи долларов у меня тогда не нашлось.

– Ради того, чтобы стать лучшим писателем мира, могли б и занять! Ну, пойдемте, посмотрим на этих ваших «мопсов»!

В кабинете, кроме Огуревича, сидели еще две женщины и мужчина. Директор выглядел радостным и растерянным, как хозяин, к которому нагрянули долгожданные гости, а у него в холодильнике, кроме бутылки пива и засохшего сыра, ничего не припасено.

– Ай как хорошо, что вы приехали! – воскликнул он, завидя соавторов. – Кажется, мы спасены! Знакомьтесь! – и, вглядываясь в лежащие перед ним на столе визитные карточки, Аркадий Петрович церемонно представил: – Татьяна Захаровна Ведмедюк, председатель МОПСа.

Ведмедюк с достоинством кивнула. Это была плотная черноволосая дама с лицом пожилого индейца, возможно, даже вождя, красящего зачем-то губы помадой. Странное сходство усиливали две короткие толстые косицы, бордовая замшевая накидка с бахромой, кофточка колониальной расцветки и крупные желтые бусы, напоминающие погремушки, которые обычно цепляют к детской коляске для увеселения младенца.

– Не МОПС, а Эм-о-пэ-эс! – не сразу, но строго поправила она.

– Да-да, конечно, извините! – заволновался Огуревич и сконфуженно глянул в другую карточку. – Лариса Ивановна Боледина, первый заместитель председателя Эмо… пэ… эс. – Произнося эту сложную аббревиатуру, директор немного запнулся.

Во внешности заместительницы ничего индейского не обнаружилось. Зато она смахивала на хмурую панельную сверхсрочницу: чрезмерно подведенные глаза, бугристая, несвежая, несмотря на тщательную косметическую шпатлевку, кожа и желтая кудлатая прическа. Такая бывает у куклы Барби, произведенной в китайском подполье. Довольно рискованная фиолетовая блузка эластично обнимала ее обильно поникшую грудь, а из-под короткой кожаной юбки смело высовывались незначительные конечности, обтянутые черными чулками с гадючьим узором. (Впрочем, Алла Пугачева давно уже приучила нацию к тому, что любые, даже самые неудачные дамские ноги достойны публичного обнажения.) Боледина величаво кивнула и задумчиво посмотрела на бриллиантовый перстенек, украшавший ее безымянный палец с начальными приметами артрита.

– Павел Григорьевич Гавриилов, второй заместитель председателя Эмопээс, – уже совсем бодро отрекомендовал Огуревич третьего гостя.

То т встал и вежливо поклонился. Пропорциями тела и бородой он удивительно напоминал гнома, укрупненного до размеров обычного человека. А кроем пиджака, похожего на френч, и манерами второй зам явно старался походить на Солженицына. Это сходство с великим гулаговедом было продумано до мелочей и тщательно соблюдалось. Очевидно, Гавриилов с детства готовился перенять факел правдолюбия от старожила родной словесности и стать со временем воспаленной совестью русской интеллигенции.

– Минуточку! – воскликнул Дмитрий Антонович. – Уж не сынок ли вы незабвенного Григория Евсеевича Гавриилова?

– Допустим. А с кем имею честь? – опасливо поинтересовался увеличенный гном, и глаза его забегали.