Бенито Муссолини - Хибберт Кристофер - Страница 81

Однажды газета «Реджиме фашиста», издаваемая Фариначчи, опубликовала статью под заголовком «Непростительное милосердие дуче к Дзанибони». В статье содержались нападки на Муссолини за то, что он помиловал человека, пытавшегося убить его в 1925 году. Рашель рассказывала, что, вернувшись домой, Муссолини швырнул газету со статьей на стол со словами, в которых звучала скорее усталость, чем недовольство: «Прежде они не посмели бы такое напечатать. Милосердие никогда не бывает чрезмерным».

В конце концов, он согласился сместить Буффарини-Гвиди с поста министра внутренних дел. На этот шаг он решился главным образом по настоянию Рашели: в душе этой женщины росла неприязнь к Муссолини из-за его привязанности к семейству Петаччи. В беседе с одним из своих помощников он признал, что в основе такого решения лежали не соображения политической целесообразности или попытки укрепить правительство, а лишь желание доставить удовольствие Рашели и досадить немцам.

Он не питал больше никаких иллюзий. Казалось, что надежда покинула его. Прежде ему удавалось поддерживать ее за счет собственных пропагандистских установок. Он уповал то на всесилие нового секретного немецкого оружия, то на прибытие новых немецких дивизий, способных повернуть колесо фортуны. Он надеялся, что потери союзников в боях будут столь велики, что вынудят их запросить перемирие; он рассчитывал на обострение разногласий между Россией и Америкой, которые приведут к войне между ними или по крайней мере позволят ему заключить сепаратный мир с одной из сторон.

В беседе со своими министрами относительно перспектив заключения мира он подчеркнул, что скорее согласится с тем, что Италия станет советской республикой, чем англо-американской колонией. Ему доставляло удовольствие размышлять о том, что даже в случае победы в войне Британия потеряет часть своих владений и расстанется с титулом империи.

Если министры пытались ободрить его, он в ответ лишь иронически улыбался. Когда Грациани рассказывал о своей ссоре с Кессельрингом, он только пожимал плечами. Однажды Меццасома с радостным видом ворвался в его кабинет, чтобы сообщить новость о том, что немецкие войска успешно контратаковали союзников в Арденнах, Муссолини отреагировал на это без всякого интереса, сказав: «Ну и чудесно!». Казалось, что он не понял, о чем ему говорят, но когда молодой человек попытался рассказать подробности военной операции, Муссолини только рукой махнул, не желая слушать.

В годовщину смерти Габриэле Д'Аннунцио он появился на кладбище «Витториале» и, стоя рядом с могилой поэта, произнес надгробную речь, наполненную горечью и отчаянием. Один из присутствующих назвал эту речь «короткой и загадочной, с налетом трагичности». Он был бледен, его лицо напоминало каменную маску. Вся церемония на кладбище производила гнетущее впечатление, к тому же погода была отвратительной: все небо было обложено тучами. «Ты не умер, мой друг, — произнес Муссолини, обращаясь к могиле поэта, — нет, ты будешь с нами, пока существует на свете клочок земли, омываемый водами Средиземного моря под названием Италия. Ты будешь в наших сердцах, пока стоит на этой земле город, в который мы все вернемся, город под названием Рим».

«Мне иногда казалось, — рассказывал Меццасома, — что он утратил связь с реальностью и живет в каком-то фантастическом, вневременном мире, им же созданном. Его реакция на окружающих, его чувства и мысли не имели никакой разумной основы, его поведение стало непредсказуемым, создавалось впечатление, что он постоянно пребывает в мире грез, и они стали смыслом его существования».

Однажды, примерно за год до описываемых событий, он сравнил себя с безумным поэтом. И все его теперешние слова и поступки как бы подтверждали правильность такого сравнения.

Впервые в таком облике Муссолини предстал перед журналистом Иваноэ Фоссани, который в подробностях описал свою беседу, встретившись с ним звездной ночью на островке Тримеллоне, посреди озера Гарда.

В начале интервью произошло событие, потрясшее журналиста. Одна из собак, приведенных охранниками, постоянно лаяла и мешала беседе. Тогда Муссолини поднялся со своего места, подошел к собаке, внимательно посмотрел ей в глаза, схватив ее за морду, и попросил вести себя тихо. Спустя мгновение собака замолчала, потом спокойно улеглась возле его ног и уснула. После этого беседа возобновилась.

Муссолини говорил так быстро и пространно, что беседа приняла форму монолога. Фоссани удалось вставить лишь одно слово: произнести кличку собаки. «С самого начала нашего разговора, — признался впоследствии журналист, — мне показалось, что мой голос может помешать этому человеку выговориться, я даже подозреваю, что ему вообще не нужен был собеседник, он хотел исповедаться перед звездами». После окончания интервью, когда за Муссолини пришел катер и увез его в Гарньяно, журналист, чтобы не упустить ничего из сказанного, безостановочно писал в течение трех часов.

Здесь, на пустынном островке, освободившись от навязчивой охраны, вдали от министров, докучавших, ему своими ссорами, от немцев, от капризов жены и слез любовницы, он испытал чувство сильного облегчения, внешние проявления которого смахивали на бред. Он словно опьянел от свободы. «Если бы сейчас было лето, — признался он журналисту, — я бы скинул пальто, бросился на землю и, как шаловливый мальчишка, стал бы кататься по траве». Он без умолку говорил о звездах, о таинственных свойствах земли, о своем умершем сыне, о брате Арнальдо, о бренности человеческой жизни и бессмертии души. Его взволнованная речь была похожа на проповедь: в ней здравые суждения причудливо переплетались с фантастическими предположениями и не связанными между собой фактами, мысли перемешивались, изящные метафоры чередовались со странными логическими построениями, но иногда его блуждающие мысли как будто вырывались из паутины противоречий и путаницы, и вместо смутных, неясно сформулированных идей вдруг проступали то ошеломляющая по своей силе и простоте истина, то поражающее воображение пророчество. Он пытался понять, в чем причины его успехов и неудач. Он не считал себя непогрешимым, ошибки были, но он умел замечать их, хотя сделать это было непросто из-за окружавшей его в течение многих лет толпы обожателей и льстецов. «В течение дня мне приходилось десятки раз слышать слово „гений“, — говорил он с чувством горького отвращения. Другие допускали не меньше ошибок, и их прощали. Он был убежден, что если бы не война, навязанная ему англичанами, о его собственных промахах никто бы не вспомнил. Заговорив о войне, Муссолини ругал англичан за их коварство, а немцев за безрассудство. Война с Россией была развязана против его воли и вопреки его советам, и теперь, в результате непродуманных действий, Германия практически повержена, и русские вскоре займут доминирующую позицию в Центральной Европе, откуда их будет невозможно вытеснить. Если не внести серьезные коррективы в восточную политику, то для мира возникнет новая угроза, на этот раз со стороны Китая. „Неужели Англия и Америка настолько слепы, что не замечают этой опасности“. Упоминание об Англии вызвало у него вспышку гнева. Он обрушился с нападками на англичан и французов за то, что они не поддержали его усилия по пересмотру условий Версальского договора, не одобрили отмену военных долгов и не поддержали его во время противостояния с Германией в начале 30-х годов. Он критиковал короля и окружавший его реакционный двор, буржуазию, которая подорвала веру в идеалы фашизма, наполнив их ложными идеями, он обвинял своих генералов в измене, а капиталистов и финансистов (этаких мерзавцев) — в плохом обращении с рабочими, которых он всегда любил и любит до сих пор.

«Рабочие — замечательные люди, — говорил он, — их трудно сломать, они держатся друг за друга, и в этом смысле гораздо лучше и порядочнее всех болтунов, которые заявляют, что выступают от их имени». После этих слов лицо Муссолини вновь стало печальным. «Я фактически являюсь пленником с момента ареста на Королевской вилле, — сказал он тихим голосом, — и вырваться на свободу уже невозможно. Наши противники только и ждут, когда мы сдадимся. Есть и такие, кто считает нас изменниками… Я не питаю иллюзий относительно моей судьбы. Жизнь — это всего лишь короткое мгновение по сравнению с вечностью. Когда все кончится, меня объявят виновником поражения, но потом, через какое-то время, поверьте мне, обо мне еще заговорят, но по-другому. И тогда я буду счастлив, потому что между мной и моим народом не будет никакой вражды».