Формула счастья - Коряков Олег Фомич - Страница 13

С Милой сидим на одной парте. Она мне все уши прожужжала о своем Данииле.

Володя спросил меня с кисловатой миной:

— Изволили помириться?

— Изволили.

Он пожал плечами: дескать, дело ваше, а лично я не одобряю. Подумаешь!..

Вали Любиной несколько дней нет в школе — болеет.

Пишу рассказ. Я его придумала, глядя на Венедикта Петровича. Один ученый изобретает целебное вещество. У него не получается, А в это время другой, совсем и ином месте, изобретает то же самое. С первым ученым несчастье. Второй узнает об этом и с уже полученным веществом мчится на помощь первому и спасает его. А раньше они были врагами. Что получится, ещё не знаю. Читала маме — ей нравится.

Сегодня «мужской день». Мы с мамой подарили папе спиннинг. Он давно мечтал о нем и теперь довольнёшенек.

В школе у всех мальчишек такой вид, будто и у них праздник. Мы с Милой вчера написали всем нашим ребятам по открытке и сегодня перед уроками разложило в парты. Пожелали им быть здоровыми, сильными, смелыми. Как-никак будущие воины!

Было только четыре урока. После школы Володя затащил меня в кафе-мороженое. Решил «кутить» — родители расщедрились ради праздника. В кафе он рассказал, что у отца Даниила какая-то большая неприятность на работе. Это он слышал от своего отца, а тот — от приятелей, адвокатов… Что такое мог сделать Павел Иннокентьевич?

Володя разошелся, купил шоколад и предложил пойти к Вадиму. Я отказалась. Мы бродили по улицам, по как-то скучно — больше молчали. Потом долго стояли у нашего дома. Когда прощались, Володя хотел меня поцеловать — я вырвалась и убежала.

Было почему-то стыдно и очень неуютно на душе. Папа с мамой ушли на заводской вечер; дядя Веня тоже куда-то испарился. Как неприкаянная бродила по квартире. Заглянула в комнату Венедикта Петровича — почему-то появилось желание посмотреть на портрет, но так и простояла на пороге, свет не зажгла.

Вдруг звонок. Я подумала: неужели Володя? Открыла — Даниил. Буркнул что-то: не то «спасибо», не то «посторонись» — топ-топ к двери своего дружка. Я взяла да и соврала, что дядя Веня скоро должен вернуться. Даниил согласился подождать. Я стала угощать его кофе (недаром я мамина дочь!)…

…Продолжаю 24-го. Вчера не успела дописать — пришли папа с мамой. Папа был навеселе («выпивши для сугрева души», — шутит он), вспоминал фронтовую жизнь, рассказывал разные истории — веселые, печальные, страшные.

Все-таки как много вынесло их поколение! Перед ними действительно надо склонить головы. А мы ворчим, капризничаем, портим им нервы…

Ну ладно. Значит, кофе. Я даже была удостоена похвалы.

— Смотри-ка ты, — усмехнулся Даниил, — Сама? Почти как у Венедикта Петровича.

Кстати, он его никогда не называет дядей Веней.

И опять (это всё Милины разговоры) я присматривалась к нему. В конце кондов не выдержала и спросила, так, будто между прочим: — Как ты относишься к Миле?

Оп косо взглянул на меня, покраснел и взъерошил и без того лохматые волосы:

— Это она, что ли, уполномочила тебя выяснить?

— Почему — она? Просто интересно.

— Какая любознательность!.. Никак не отношусь. Цапкина и Цапкина, только и всего.

— Ну, а все же? — настаивала я.

— Брось ты эту девчоночью психологию разводить! Что, не о чем больше говорить? Тогда займись чем-нибудь, а я почитаю.

Можно было и обидеться, но я не стала. Заговорила о книге Венедикта Петровича. Он удовлетворенно хмыкнул (совсем как его отец):

— Хм! Значит, ты её содержание знаешь?

Я сделала вид, что иначе и быть не могло и что я чуть ли уже не читала рукопись. Видно, он поверил и заговорил о том, что восхищается Венедиктом Петровичем, его упорством и знаниями.

— Ведь это, понимаешь, как здорово! Заглянуть куда-то в неведомое дальнее-дальнее прошлое. Вроде как геологи — знаешь? — по отдельным срезам породы рисуют общую картину. Только тут посложнее. И поважнее. Верно?

Он говорил это очень душевно, с доверием; он как бы приоткрывал себя, а мне было немножечко совестно и боязно: ведь я обманула его — я не знала, что там такое написано у Венедикта Петровича. И, хотя мне было это любопытно, я решила переменить разговор. Вдруг мне захотелось задать ему тот же вопрос, что и Володе.

— Скажи, Даниил… Вопрос очень обычный в наши дни, но ты ответь. Ты бы хотел полететь в космос?

Он ответил сразу же, не задумываясь;

— Нет, не очень.

— А почему?

— Что-то не тянет… Я серьёзно. Я понимаю, что это интересно и главное, очень нужно, но меня не тянет. Вот в океан бы спуститься, километров на десять!.. Ты не улыбайся. Океан для нас — второй космос.

Он же не знал, чему я улыбаюсь. Я просто сравнивала их ответы.

Дяди Вени он так и не дождался, ушел. Сказал, что больше ждать не может — в такой вечер надо быть дома: ведь его отец тоже фронтовик.

А что там стряслось у отца, о чем говорил Володя, я спросить не решилась. Может, Володя и путает что-то…

Вот и третья тетрадь кончилась. Ползет жизнь-то, пока что неприметная, обыденная, серенькая…

КАК ВСЕГДА, СПОР

Ярослав не сразу перевернул тетрадную обложку. Он был взволнован. Конечно, это не открытие, — настоящие историки повседневно сталкиваются с живыми документами далеких эпох. Таких дневников они перебрали, наверное, немало. И все же Ярослав был потрясен. Для него-то это было событием — нечаянное знакомство с человеком из прошлого века.

Он взволновался так, будто судьба позволила ему заглянуть в сокровенные девические записи матери или прочесть думы прадеда, погибшего на Марсе. Эта девушка, вдруг шагнувшая из далекого и зыбкого марева времени, стала близка ему и дорога.

Андрей сидел, по-прежнему облокотившись на стеллаж, подперев голову руками. Взгляд его был задумчив. Рано отошла к окну и замерла там, высвеченная солнечными бликами.

Они молчали, потому что сказать хотелось слишком много.

— Читай дальше, — проговорил Андрей. — Ведь есть ещё тетрадь… Как нам все-таки повезло!

Ярослав не шевельнулся.

— Взглянуть бы на её портрет, — тихо, словно только себе, сказала Рано и повторила: — Очень интересно, какая она была внешне.

Негромкий всплеск видеофонного вызова повернул их к аппарату. Старый Лацис на экране дружелюбно улыбнулся:

— Дела идут хорошо?

— Очень! — воскликнул Ярослав. — Нам посчастливилось обнаружить… Мы нашли дневник тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. Она наша сверстница — та, что писала… Понимаете?

Лицо Лациса сделалось значительным.

— Поздравляю, — сказал он. — Не буду мешать. Потом расскажете.

Экран потух.

— А ведь ему этот дневник ещё ближе, чем нам, — сказал Андрей. — По времени.

Они опять замолчали. Потом Рано улыбнулась мечтательно:

— А мы вполне могли бы с ней дружить. У меня… Помните то место, где она говорит, что иногда ей хочется среди ночи мчаться на диком коне? Странно, но у меня порой почти подсознательно возникает точно такое же. Я немножечко дикарка, да? — Она рассмеялась и весело закружилась по комнате, гибкая и легкая. Внезапно остановившись, она сказала: — А нас, своих потомков, они представляли все же наивно. Я боюсь употребить другое слово: примитивно.

— Именно это слово, говоря о тебе, употребят твои потомки, — буркнул Андрей.

— И в то же время, — не обращая внимания на брата, продолжала Рано, — они так много думали о будущем. И, видимо, не очень огорчались неустроенностью своего быта. Инга — помните? — мечтает о газе как о каком-то благе.

— Что же в этом особенного? — возразил Ярослав. — Каждой эпохе свое. Жителю пещеры благом была шкура на плечах. Ломоносову вовсе не худо было свои великие труды создавать с помощью примитивнейшего инструмента — птичьего пера. Белинский превосходно обходился без телефона. Мы пользуемся своими радиками и тоже в общем-то довольны, а через двадцать лет будем удивляться, как это нас удовлетворяла такая дребедень.