Рой - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 77

Соседи провожали их тихо; сватья прощалась с оглядкой и шептала, предупреждала своих подружек, чтобы не плакали.

– Не любит он, уж молчите…

– Ишь, сам хоть бы слезинку уронил и другим не дает, – ворчали старушки. – Крепкосердый, должно быть, сват-то у тебя… Ой, достанется тебе, девка.

– Дак теперь жизнь такая у меня, – косясь на Заварзина, шептала сватья, но из-за глухости – громко. – Раз горе такое – как скажет. Ведь без него-то как? Эдакая орава… Сами-то упокоились, а нас мучиться оставили.

Заварзин не выдержал: похоже, назревал всеобщий рев. Жалость выплескивалась через край.

– Ну все, хватит! – приказал он. – Садись в машину!

Сватья расцеловалась со старушками и потрусила к «Волге».

В это время подъехал Сергей. Детей рассадили в две легковушки, меньших обложили подушками, чтобы не бултыхало на разбитой дороге, но тут заволновалась старшенькая:

– Ой, а рассаду-то, рассаду! Ведь уж взошла хорошо и большая…

– Некуда рассаду, – вздохнул Заварзин. – Да и темно уже…

– Мама посеяла, – тихо сказала старшенькая.

– Пойдем, где она? – Василий Тимофеевич покружился по двору, нашел ящик. – Раз мама сеяла – пускай растет.

Они стащили половики с парника, завернули пленку и стали копать рассаду. Одного ящика не хватило даже на капусту, а еще двести корней помидоров… Заварзин вернулся во двор и увидел возле ворот красный «Москвич». Катя Белошвейка уговаривала Сергея пересадить к ней в машину двух детей.

– Нам не тесно, – сказал Заварзин. – Уезжай, Катерина. Я тебя не просил помогать, уезжай.

Ребятишки таращились на них, и сквозь задние стекла белели их настороженные лица.

– Дождешься от тебя, – Катерина блеснула глазами. – Ты с ума сошел, Василий. Ты детей взял, а за ними уход…

– Все! – отрезал он. – Это мои дети, управлюсь!

Прихватил пару ящиков и направился было в огород, но вернулся, опустил голову.

– Если можешь, увези рассаду… Валя сеяла, пропадет.

– И за это спасибо, – бросила она и взяла из его рук ящики. – Хоть рассаду доверил.

Наконец все собрались, расселись по машинам, и Заварзин махнул рукой шоферу грузовика. Гомонящие ребятишки разом стихли, кажется, дышать перестали. Только Дарьюшка закричала:

– Поехали! Поехали! Ула-а!..

Василий Тимофеевич обернулся. Девчонки стояли на заднем сиденье на коленях и, сомкнувшись головенками, смотрели сквозь стекло на уплывающий дом…

Чтобы согреться, Иона бегал вокруг мертвяка, часто спотыкаясь о трос, и не чувствовал боли, пока не увидел в кровь разбитые пальцы на ногах. Однако согреться так и не смог, хуже того, обвязывая порванной рубахой ступни, понял, что не высидеть ему ночи на голом берегу: стоило лишь на минуту остановиться, как начинался жгучий озноб и трясучка. Тогда он вспоминал, что где-то рядом проходит дорога – гладкая, накатанная полевая дорога вдоль берега, по которой они в былые времена ребятишками играли в «поп-гонялу». По ней не то что босиком – боком катись.

Иона кое-как забинтовал раны на ногах, ступил в сторону от мертвяка и тут же потерял его из виду. Опустившись на четвереньки, он стал щупать землю руками, боясь пропустить в темноте колеи, и скоро впрямь наткнулся на дорогу. Только давно неезженная дорога уже заросла травой, покрылась муравьиными кочками и кротовыми ходами, однако все, же просматривалась далеко вперед. Он побежал неторопко, трусцой, постепенно разогреваясь и набирая скорость. Он старался не думать, что впереди целая ночь такого бега, а под утро станет еще холоднее, поэтому вспоминал, как играли в поп?гонялу.

Сейчас Иона трусил по знакомой дороге и чувствовал одышку, хотя пробежал всего с километр. Воспоминания привычной ребячьей игры, в которой запросто покорялись и бревна в запани, и расстояния, почему-то теперь сбивали дыхание, ослабляли мышцы – видно, слишком велик был контраст, и он, сегодняшний, казался себе грузным, неповоротливым, бестолковым. Над такими в детстве смеялись, таким было тяжко жить среди мальчишек. А хочешь стать своим, наравне со всеми – сгоняй жир, тренируйся, выкладывайся. Пусть даже не выходит на первый раз, пусть отстал, но беги до конца, падай полумертвым, и тогда кое-что тебе простится. Такова мудрость и великий смысл ребячьей игры…

В какой-то момент Иона заметил, что не глядит под ноги, не выбирает путь, но и не спотыкается: ноги начали узнавать дорогу. Он сбежал с пригорка, и низинка показалась знакомой, однако пока не врюхался в длинные лывы, не мог узнать ее. Когда из-под ног полетели грязь и брызги, он вспомнил и, вспомнив, замедлил шаг.

Это здесь было то самое поле в двадцать гектаров, на котором овес ушел под снег. Это здесь вся Стремянка от мала до велика по щиколотку бродила в раскисшей земле и руками срывала колосья…

Дорога то уводила Иону в поля, то выходила на самый берег, и он незаметно для себя привык к бегу, к ночному сумрачному лесу и кустарникам по обе стороны. Он забыл о холоде, потому что разогрелся уже до пота, и лишь мокрые, деревянно шуршащие на ходу брюки напоминали о всем происшедшем. Наверное, он так бежал бы и еще, пока не кончится дорога, однако в очередной раз, когда колеи вплотную приблизились к реке, вдруг увидел на другой стороне огни, много огней. Это было так внезапно, что он остановился, теряясь в догадках.

Иона точно знал, что выше по реке километров на двадцать нет ни одной живой деревни. А тут светилось целое село – фонари на столбах, какие-то прожекторы и окна. Ожгла мысль, что он заблудился и ноги привели черт-те куда. Не мог же он пробежать двадцать километров.

Дальше он двинулся шагом, разглядывая дорогу и реку. Река в этом месте была узкая, зажатая с двух сторон материковыми берегами, и приближающиеся огни, казалось, висят над самой водой. Поравнявшись с ними, он попытался рассмотреть дома или хотя бы общий контур деревни, но яркий свет слепил и заметны были только отдельные крыши. И крыши эти казались незнакомыми.

Ниже всех огней, у самой воды, он увидел костер: красноватое пламя маялось под ночным бризом и отражалось в реке. «Там же люди! – осенило его. – Раз костер горит…»

– Эй, кто-нибудь! Люди! – крикнул он.

Голос на реке показался громким и звучным. Кто-то ходил у костра – свет его на миг заслонился.

– Дайте лодку! Перевезите!

– Кто там? – спросил невидимый человек.

– Да я это, я! – обрадовался Иона. – Заблудился!

Он ждал затаив дыхание. На той стороне брякнула цепь и через минуту заскрипели уключины.

– Навезли вас, бичей, – ворчал человек в лодке. – Нажретесь и дурью маетесь по ночам… Хозяева, в бога мать… Как щенят бы вас, камень на шею…

Иона дрожал от радости, как недавно от озноба.

– Это какая деревня? – спросил он. – Как называется?

– Во, – выругался мужик. – Ты откуда такой? С Запани, что ли?

– Я из Стремянки! – закричал Иона, хотя лодка уже была рядом. – Из Стремянки я!

Расставив руки, он подождал лодку, вцепился в ее нос и неловко полез через борт.

– Опрокинешь! – прикрикнул мужик. – А чей ты, из Стремянки?

– Заварзин, – сказал Иона. – Василия сын…

– Какой Заварзин? – оживился мужик и перестал грести. Лица его не было видно, только светлеющее пятно.

– Иона я, большак.

Брошенные на воде весла тихонько шевелились сами собой, ледку несло вдоль берега. Мужик сидел, опустив руки.

– Убили, значит, Тимофея-то? – спросил он наконец. – Вместе с женой, значит…

– Убили, – ощущая резкий озноб, вымолвил Иона.

– Осиротили детей, сволочи, – мужик достал портсигар, зажег спичку, и при ее мимолетном свете Иона увидел лысеющего человека с тяжелым лицом. – Что с ребятишками-то решили?

– Не знаю, – признался Иона.

Мужик несколько раз глубоко вздохнул, затянулся папиросой, освещая лицо, однако Иона так и не узнал его. Лодку развернуло носом к деревне, огни пропали за спиной, и лишь запечатленные зрением пятна их стояли в глазах. Мужик резко выплюнул окурок и решительно взялся за весла.

– А что тебя носит-то здесь? – с прежним недовольством спросил он. – Дома горе такое…