Слово - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 22

— Я бы никогда себе не позволил — чужие письма, — бормотал Гуляев. — Но Крон сам просил отобрать… Поверьте, я еще не был в таком… щекотливом положении. И вот пригласил вас, Никита Евсеич…

Профессор отыскал письмо, подал его Никите, а сам сел напротив, не спуская с него глаз.

Письмо было адресовано Крону.

«Многоуважаемый Артур Карлович! — начал читать Гудошников. — Очень рад был получить от вас весточку в такое смутное время, когда уж на почту нет никакой надежды. С вашим письмом начинаю верить, что во всей России непоколебимым и прочным она, почта, только и осталась. Боюсь, что большевики и до нее доберутся. Молю теперь об одном: чтобы вы успели получить это письмо, поскольку у меня появились сведения, очень вас интересующие. Я не сообщал вам о своих розысках в последнее время только потому, что не знал, где вы сейчас и что с вами после переворота стало. Ведь нынче все умы России покидают родину и маются на чужбине. Очень рад, что вы не пострадали и не пострадал университет. У нас в Олонце говорят, будто все учебные заведения закроют, а помещения отдадут под казармы. Тут у нас многое изменилось после вашего приезда: семинарию закрыли и я теперь безработный.

Дорогой Артур Карлович! Мне удалось разыскать и встретиться с Христолюбовым. Зовут его Николай Николаевич, родом он из Вятской губернии, происхождением из крестьян, однако имеет образование. В Вятке он закончил гимназию, затем Киевскую духовную семинарию, но в сан рукоположен не был и служил в земской управе. Это тот самый человек, которого вы разыскивали в ваш приезд. Но тогда вы не знали его имени, а по вашим приметам найти его было трудно. Так вот, наш «вятич» — это Христолюбов Николай Николаевич. В Олонце он живет с 1905 года, сейчас ему около шестидесяти лет. Живет скудно, снимает две комнаты в доме купца Микитова и у него же прирабатывает переписыванием деловых бумаг. Родственников в Олонце нет, помочь некому. Я посещал его дважды. Первый раз беседы не получилось. Но во второй раз мы поговорили. Собеседник он интересный, однако в разговоре трудный и проповедует атеистические взгляды, много философствует. Очень осторожно я намекнул, что интересуюсь древними рукописями и что слышал о его диковинной книге (как мы с вами условились). К моему удивлению, он сразу меня понял и достал из сундучка деревянный ящик с выдвижной крышкой. В ящике оказалась книга, хотя это назвать книгой трудно. Серо-желтые пергаментные листы, сшиты какой-то ниткой, возможно дратвой. Христолюбов не вынимал книгу из ящика, а позволил посмотреть только ее первые листы, причем переворачивал их сам. По краям листов буквы видны слабо, но в середине они просматриваются хорошо. Написано в горизонтальную строку, без интервалов, черными чернилами, которые выцвели и теперь красноватые. Величина букв в высоту около четверти дюйма. С полной уверенностью могу сказать, что рукопись написана глаголическим письмом, коего прочесть я не смог, а только разобрал отдельные буквы. Есть там и знаки, напоминающие титлы. Впечатление такое, будто в рукописи все умышленно перевернуто, даже некоторые буквы. Без Вас мне ее не прочесть, даже если бы г-н Христолюбов позволил взять рукопись под залог. К книжному блоку отдельно пришит меньший по размеру лист пергамента, на котором кириллицей и другими по цвету чернилами написано: «Древнее письмо, писанное старцем Дивеем, язычником». Это все, что я смог увидеть и запомнить. Г-н Христолюбов тут же спрятал ящик в сундук и запер его на ключ. Я спросил, откуда у него появилась эта диковина, Николай Николаевич ответил, что рукопись досталась ему от отца — сельского старосты из Вятской губернии, к которому в свою очередь перешла от прадеда. У меня сложилось впечатление от рассказов Николая Николаевича, что рукопись эта хранилась в их семье как реликвия, в которой владельцы усматривали если не божество, то какой-то талисман или что-то наподобие талисмана.

Вам бы, Артур Карлович, самому следовало приехать и посмотреть ее, но время теперь смутное, опасное, и что ждать завтра — неизвестно. Погодить бы немного, пока не будет в России хоть какой-нибудь порядок…

Ваш покорный слуга Андрей Жиляков.

Февраля 6 числа 1919 года».

— Понимаете, о чем идет речь? — торопливо спросил Гуляев. — Вы понимаете, о чем он пишет Артуру Карловичу?

Гудошников не ответил. Он еще раз прочел письмо, рассмотрел конверт с царскими штемпелями и подпер голову рукой.

— Только поэтому я пригласил вас, — продолжал профессор. — Помню, вы очень живо интересовались деятельностью румянцевского кружка и теперь выступаете против пролеткульта…

— Это единственное письмо из Олонца? — спросил Никита осевшим голосом.

— Да-да, я прочитал все… — Гуляев взял картонку с письмами и замялся. — Никогда бы не позволил себе… Но Крон сам… И в первую очередь указывал на это письмо… Вы поверьте мне, Никита Евсеич, я никогда не ощущал такого… Трудная ситуация… По долгу чести, уважения к Артуру Карловичу я должен послать ему письмо. Но Крон теперь там… у них… Не знаю, как быть. Потому и позвал вас…

— Выходит, диковинная рукопись господина Христолюбова — языческое письмо дохристианской Руси? — задумчиво предположил Гудошников.

Гуляев оживился, вскочил и забегал по комнате, не зная, куда поставить картонку. Никита помог, взял у него коробку, взвесил на руке.

— Выходит — да, милейший Никита Евсеич! — воскликнул Гуляев. — Вы представляете, что это значит? Вы… вы только подумайте, что произойдет?.. Мы совершим переворот, имея в руках эту рукопись!.. Я хотел сказать, переворот в умах наших историков и словесников! Я всегда, я всегда верил в существование письменности на Руси задолго до прихода Кирилла! И вот оно — доказательство! — Профессор потряс письмом, зажатым в руке, и неожиданно резко наклонился к Гудошникову, заговорил отрывистым полушепотом: — Только за это я поддерживаю революцию! Только во время революции возможны такие открытия! Да-да!.. Я призываю вас, Никита Евсеич, товарищ Гудошников!..

— А если Крон уже ездил в Олонец? — резко спросил Никита.

— С семнадцатого Крон никуда не выезжал из Питера, — уверенно заявил Гуляев. — Дорогой товарищ Гудошников, умоляю вас, поезжайте и привезите рукопись! Я бы сам сию минуту отправился, но я уже стар, я не доеду…

Гудошников молча подтянул к себе костыли, встал.

— А этот покорный слуга Жиляков, похоже, сволочь, — возмутился он. — Как он о революции-то говорит…

— Ради всего святого! — молил профессор. — Поезжайте! Труда-то всего: наклониться и поднять… Я понимаю, вы инвалид, но кто же тогда поедет? Кого посылать?

Гудошников стоял, обвиснув на костылях, и думал, и судорогой сводило пальцы на левой, несуществующей ноге…

Он проснулся на мгновение раньше, чем сорвали дверь и осветили фонарем сарай. Протез был отстегнут, культя без привычки уставала и болела. Гудошников нашарил в темноте деревяшку, но застегнуть ремни не успел.

— По одному на выход! — скомандовал кто-то невидимый из-за слепящего света. — Ну, живее!

Рука инстинктивно нырнула в карман с маузером, однако Гудошников вовремя сообразил, что это не война, не враги, а лишь милиционеры.

— А, мелочь пузатая! — воскликнул кто-то и добавил облегченно: — Беспризорники здесь, не суетись, ребята… А то сигать будут.

Гудошников пристегнул протез и только сделал попытку встать, как от дверей крикнули — ни с места! — и в свете возникла рука с наганом. С улицы заскочили еще двое, окружили Гудошникова, обшарили карманы и нащупали маузер. Гудошников пробовал отбиваться, объяснять, в чем дело, но его не слушали — заломили руки, выхватили оружие и толкнули на улицу. Беспризорники толпились у входа под охраной милиционеров.

— Ведите его! — распорядился кто-то.

Один из милиционеров подошел к Гудошникову и, клацнув затвором винтовки, коротко бросил:

— Айда.

Гудошников выматерился и пошел, тяжело припадая на неловко пристегнутый протез.