Криптограф - Хилл Тобиас - Страница 29

Где-то в дальних залах бьют часы — семь, восемь, девять… на час больше, чем ожидает Анна. Куда же делось время, думает она. Ничего не сделала, никого не встретила, кроме Теренса, Теренса Катлера, с которым предпочла бы вообще не встречаться.

Она отворачивается от лестничного колодца, опирается влажной ладонью на твердые перила за спиной. Только теперь она понимает дух этого дома: ощущение на краю сознания, незримый электрический рокот эндорфинов и адреналина.

Сердце бьется слишком часто, и она глубоко вздыхает, успокаивает его. Теплый воздух остужает лицо. Она вытирает щеки тыльной стороной ладони, мечтая где-нибудь найти зеркало. Две женщины, проходя мимо, улыбаются, идут дальше. За коридором она видит внутренние комнаты, огромные залы, как кабинет Джона, со стеклянными стенами. Толпы сталкиваются с пустотой, словно вот-вот провалятся в темноту…

Она видит Аннели. Та в стороне от гостей, прислушиваясь к разговорам, не вполне смеется в ответ. Ее волосы собраны наверх, в них бриллианты, даже через две комнаты Анна видит, как они сверкают, ярко, в соответствии со своими размерами. Она выглядит счастливой, кажется Анне. Но чем дольше она смотрит, тем двусмысленнее становится лицо Аннели, пока — если Анна представит, что у нее нет губ, — лицо не становится совершенно таким, как будто женщина вообще не улыбается. Что-то ударяет ее в бок. Рядом стоит Мюриет, смотрит сердито, искоса, в одной руке бокал, другая сжата в кулак.

— Это за что?

— Вы опоздали.

— К чему?

— Ко всему. — И, уже без осуждения, сочувственно: — Вы пропустили все самое вкусное. Натан ел горностая. Вы любите севиче?

— Нет, если ты собираешься меня им бить. Мюриет, ты видела отца Натана?

— А зачем он вам?

— Мне нужно ему кое-что отдать, — говорит она; один ответ из многих. Первый, что пришел в голову.

— Подарок?

— Да, — говорит она, — вроде подарка.

— Он был внутри, говорил про деньги, потом снаружи, говорил про снег, потом снаружи с Натаном. А дальше я не знаю. Ему не нравятся праздники. Натан говорит, раньше нравились, а теперь нет. Я вам оставила несколько севиче, — говорит она без всякой связи, будто продолжая приятную тему. — Натан сказал, оно похоже на рыбу. Почему вы так долго?

— Мне нужно было приготовиться.

— Сегодня вы лучше выглядите. — Она касается руки Анны. — Пойдемте погуляем? Я покажу вам что-то красивое.

— Хорошо.

— Здорово. Только не сейчас, — говорит Мюриет. — Сначала пойдем к Аннели. — И взяв Анну за руку, ведет ее сквозь толчею.

Они увидели друг друга раньше, чем смогли заговорить. На лице Аннели — радость, облегчение или смесь того и другого.

— Анна! — восклицает она, когда Анна и Мюриет подходят к ней, и гости оглядываются с принужденным вниманием, как потревоженные посетители в ресторане. — Я думала, вы не придете.

— Конечно, она пришла, — говорит женщина в багрово-красной парче. — А кто бы отказался?

— Анна работает в Налоговой, — говорит Аннели, словно это объясняет асоциальные наклонности, и затем, когда окружающие проявляют или симулируют различные степени интереса: — Анна, это Джон Тишьер, бывший министр обороны, его коллега Джейн — Джейн Лютер, экономист, Аслан Саад, математик. Профессор Саад только что спрашивал, как мы можем здесь жить.

Математик пожимает плечами без всякого смущения. Молодой, с тяжелой челюстью, весь в поту. Анна опускает глаза, представляя выражение лица Мюриет, желая повторить его, но девочка исчезла.

— Я задал приличный вопрос.

— Вы были невозможно грубы, — мягко говорит экс-министр обороны. — Как и всегда, впрочем. Это, должно быть, цифры виноваты, как вы думаете? Цифры и общество не сочетаются. Ваш муж тоже невозможно груб, миссис Лоу?

— Так груб, что его все потеряли.

Смех, скорее вежливый, чем искренний. Снова голос математика:

— Цифры всегда во всем виноваты. И в моей грубости. Как вы это называете.

— Как мы это называем? — Когда женщина в парче смеется, глаза ее превращаются в ласковые щелочки, будто она в компании старых друзей. В руке у нее сигарета, сгоревшая дотла в бараний рог пепла. — А как бы вы это назвали?

— Любопытство. Числа могут говорить. Например, известно количество людей, живущих в этом доме, и количество комнат, которые они занимают…

— Восемьдесят восемь, я где-то читал, — говорит экс-министр. — Правильно?

— Но какие великолепные комнаты! — Джейн прижимается к хозяйке. — Вы знаете, они всегда напоминают мне 1600, Пенсильвания-авеню…

— Кто-нибудь хочет еще выпить? Анна, выпьете или вы на службе? Джейн, что ты будешь?

— Луну, и звезды, и все, что между ними.

— Вот пока из того, что между ними?

— Мартини.

— Одинарный, двойной?

— На твое усмотрение. Люди в стеклянных домах…

— Восемьдесят восемь комнат, — повторяет Аслан Саад с тяжеловесным упорством. Блеск в его глазах наводит на мысль, что он уже не совсем безобидно пьян. — И всего три обитателя. Это математическое неравенство, если угодно.

— Здесь, разумеется, не только мы, — отвечает Аннели. Слишком быстро, нервно, акцент отчетливее. Бриллианты ослепительно сверкают, мерцают в волосах. — Здесь круглые сутки слуги, охрана, у всех есть комнаты, если надо; учителя живут здесь во время учебного года. Мы не живем здесь одни. Не одни. — Она поворачивается к Анне, содрогаясь для усиления эффекта: — Дома ведь не строят, чтобы жить в одиночку, правда? Мне кажется, дома одиночек немного страшные. Никогда не знаешь, что замышляют их владельцы.

Снова смех, столь же неловкий. Но я живу одна, думает Анна, но не говорит, решив, что Аннели в этом и не нуждается, Аннели сознает свою ошибку — это ясно по лицу, на мгновение, пока она не берет себя в руки. Аннели поворачивается к другим гостям.

— Простите. Я боюсь, мне нужно кое-что обсудить с Анной.

— Налоги? — жадно.

— Аслан, вы извините нас, пожалуйста, Джейн, это в интересах… Джон, простите…

— Я же тебе говорила…— слышит Анна, когда Джейн Лютер отворачивается, но что она говорила коллеге, Анна никогда не узнает, может только догадываться. Они уже исчезают, пропадают в толпе, и юный профессор тоже почти скрывается из виду, словно его здесь и не было, только рука его, как улыбка Чеширского Кота, еще видна — тянется к ближайшему подносу.

— Гад, — говорит Аннели ему вслед. Голос тих и сочится теплой злобой, она склоняет голову, и такая внезапная, наивная обида в этом жесте, что на секунду Анна думает, что ослышалась. Аннели вымученно улыбается, заметив ее удивление. — Так их называют Натан и Мюриет. Гады зашифрованные.

— Кто?

— Люди вроде Саада, которые присасываются к Джону. Я не знаю, как он попал сюда, его явно не приглашали. Наверное, нужно сказать Теренсу. Они всегда каким-то образом сюда проползают, и всегда такие таинственные. Можно подумать, знают что-то, чего не знаем мы. Так. Это шутка такая, — добавляет она, с рассеянной вежливостью, размешивая лед в высоком бокале. — Простите. Использовала вас, как предлог.

— Нет.

— Да! — говорит Аннели, обрушивает на нее извинения. — Потому что я всегда перед вами извиняюсь, разве нет? И прошу об одолжениях. Вы были очень добры в тот раз. Вам тут нравится?

— Очень. — говорит Анна — легкая ложь, ожидаемая, но Аннели качает головой.

— Вообще-то нет. Я не об этом.

— Тогда…

— О вашей работе. — Проницательная улыбка. — Я о вашей работе. Но я знаю, что на самом деле вам здесь не нравится. Вы просто делаете свою работу, не так ли?

— А. Но тут моя работа закончена. Я здесь не в качестве инспектора, я сама по себе, правда… Джон, должно быть, сказал вам… — начинает она, но Аннели отмахивается.

— Я хочу попросить вас еще об одном одолжении. Это вопрос. Не возражаете?

— Нисколько.

— Жены всегда знают?

— Простите?

— Они знают? — Аннели снова говорит светским тоном, легким, привлекающим внимание, как танец, будто она ничего и не спрашивала. — Знают, когда их мужья лгут Налоговой? Когда вы встречаетесь с семьями ваших клиентов, с любимыми, с теми, кто им дорог, они тоже вам врут? Они знают, что должны врать? Мне кажется, это простой вопрос. Я спрашиваю, должна ли знать.