Любовь к камням - Хилл Тобиас - Страница 95

— Изделие Ирэн.

— Не может быть.

— Амулет на счастье. Для моей лодки. У нее умелые руки. Вам нравится?

— Особенно стекло. Похоже, вы можете убить этой штукой множество рыб. И, должно быть, гордитесь дочерью.

— Конечно. Всякий раз.

— Говорите вы не очень уверенно.

— Почему бы нам это не выяснить?

Он с широким разворотом направляет лодку из гавани. Мы держим курс на юго-восток, к Тосскому заливу. День прекрасный, небо и море такие голубые, что там, где они сходятся, линии горизонта почти не видно. Я оглядываюсь на мыс, он уже далеко. Над ним вздымается зеленый-зеленый остров.

Он смотрит в море, правя лодкой, окидывает взглядом рябь и гладкие поверхности, означающие течения и мели. В одном месте, неотличимом для меня от всех прочих, заглушает мотор. Мы сидим, пьем пиво «Саппоро» из холодильника, ловим морского окуня и черного леща.

— Приятное занятие.

— Рад, что вы так находите.

— И больше ничем не занимаетесь?

Он хмыкает.

— Езжу на рынок в Коти. Работаю на участке. Забочусь о детях.

— Вам никогда не хотелось заниматься чем-то другим?

— Нет.

Он пьет пиво, глаза его сощурены.

— У вас должны были быть какие-то цели. Стать пожирателем огня, международным плейбоем, премьер-министром Японии.

— Нет. — Потом более тихим голосом: — Я хотел быть учителем.

— Из вас получился бы неплохой.

Я не спрашиваю, почему он так и не попытался. Быть учителем значило бы жить среди людей. Жить среди людей — подвергать риску «Братьев». Я точно знаю, словно он сказал мне, как эта драгоценность способна разрушать жизни.

Клюет одна рыба, затем другая. Я с трудом вытаскиваю ставриду. Мужчина сидит на корточках подле меня, потрошит ее на палубе. Улыбается.

— Поздравляю.

В рубке есть искусственный лед.

— Где?

— Под сиденьем. Синий ящик. — Он кричит вслед мне: — Каори-чан…

Я останавливаюсь у двери рубки. Он все еще склоняется над рыбой, лицо его в тени. В радиомачте гудит ветер.

— Каори — это ваша жена?

И мы уже сблизились. Пересекли границу и вошли в некий тесный круг. Хикари Мурасаки качает головой. Встает и берет наши удочки.

— Нужно возвращаться, — говорит он. Сматываемые катушки поют в его руках. — Надвигается дождь.

Я думаю о нем. О его руках, покрытых рыбьей кровью. О том, как он всегда смотрит на меня. Высматривая что-то, словно ребенок с самолета, но не как ребенок.

Сон бежит от меня. Сижу до утра у окна, глядя на море. За дюнами волны надвигаются и надвигаются, не приближаясь.

Воскресенье. На рассвете он конопатит шлюпку возле гинкго. Я сижу на крыльце, пью кофе. На нас падают первые лучи солнца.

— Спасибо, что взяли меня на рыбалку.

Он кивает. Во рту у него гвозди. Над дюнами взлетает жаворонок.

— Вы всегда жили здесь?

Он вынимает гвозди.

— Не всегда. Вид у вас получше.

— Я чувствую себя лучше, — говорю, это действительно так. Даже ребра срастаются. — Я не спросила, чью комнату заняла.

— Тома. — Хикари достает из мешка паклю. — Он может пожить вместе с Ирэн, пока вы здесь.

— Мне долго оставаться здесь не нужно.

В его лице ничего не меняется. Осторожно, улыбаясь от усилий, он заколачивает паклю между досками.

— Куда вы отправитесь?

— Не знаю. — Обхватываю обеими руками чашку. — Они не хотят разговаривать со мной, Ирэн и Том.

— Да.

— Из-за собаки?

— Из-за Лиу.

Он распрямляется и идет к крыльцу. Садится и пьет мой кофе. От напитка в солнечном свете поднимается пар. На Хикари клетчатая рубашка с короткими рукавами, в ней он выглядит старше.

— Можно поговорить о нем?

Хикари поворачивается ко мне, обдумывает вопрос.

— Будь он жив, уже вернулся бы.

— Простите меня.

— Вы не виноваты. — Он по-прежнему смотрит на меня. Зрачки его сужены из-за моей близости. — Мне не нужно было посылать его за вами. Я не знал, что еще можно было сделать.

— Да.

Мы только второй раз говорим о том вечере. Кажется, что мы очень медленно поворачиваемся друг к другу. Незаметно, будто стрелки часов.

— Я объяснил это детям. Им легче винить вас.

— Что, если я поговорю с ними?

— Быстро бегать умеете?

— Быстрее, чем они ездят на велосипедах. Чем вооружены дети?

Хикари улыбается, слегка зловеще.

— Всем, что попадется под руку. Они сейчас на другой стороне мыса. Приведите их на завтрак.

Это дальше, чем я думала. В песке, где растет лишь чертополох и кустарник, ступни у меня вязнут по лодыжку. Через десять минут ноги начинают дрожать от усталости. Я останавливаюсь на вершине второй дюны. Между мной и берегом еще четыре — буруны, земля, отражающаяся в море.

Ветер меняется. Я слышу голоса детей, играющих в прятки на самой восточной точке своего самого восточного острова.

— Том! — Солнце уже высоко. Детей не видно, голоса их затихают. Над песчаным тростником порхает ласточка. — Ирэн!

— Уезжайте.

Я поворачиваюсь. Том в ярде позади меня. Я не слышала, как мальчик подошел. Он босой, без рубашки, в руке у него палка. Ветер треплет его вьющиеся волосы.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— Мы не хотим видеть вас здесь.

— О собаке.

— Лиу. Вы убили его.

Лицо мальчика кривится. Непонятно, то ли от гнева, то ли от солнца, то ли от желания заплакать или от всего вместе. Выражение его лица трудно понять, как и отцовское.

— Я пришла сказать, что мне очень жаль.

За второй от нас дюной появляется Ирэн. Спешит, окликает брата: «Том-кан». Прося: подожди меня: «Матте. Матте».

Ноги у меня устали от подъема, и я осторожно сажусь на теплый песок.

— Сколько лет было Лиу?

— Не произносите его имени.

Голос его становится тонким. Я вижу, что в руке у него не палка — трезубая острога.

— Хорошо.

— Десять. — Мальчик оглядывается, ища сестру. — Он был хорошей собакой, но плохо спал.

— Он был похож на статуэтки, которые продаются в Коти. Где вы его взяли?

— Папа купил. Чтобы он защищал нас. — Я не спрашиваю, от чего. Мальчик смотрит на мои бедра. На кривую улыбку швов, шириной с его голову. — Он сильно вас покусал.

— Да.

— Раньше он никого не трогал.

— Я не знала.

— Должно быть, Лиу разозлился. Наверное, если б вы не дрались с ним, он покусал бы вас сильнее.

— Наверное.

Мальчик садится. Трава колышется вокруг нас.

— Он был крепким. Вы, должно быть, сильная.

— Том, мне очень жаль.

— Поможете нам вырыть ему могилу?

Хоронить нечего. Я копаю, мои ребра скрипят. Глубина ямы достигает трех футов, Ирэн спускается в нее, словно хочет обмерить. Том подает ей кол с черными молитвенными иероглифами. Я сыплю песок вокруг его основания. Ирэн оказывается по талию закопанной. Вытаскивать ее для меня немалое усилие. Она как будто бы ничего не имеет против. По пути к дому говорит о кошках.

Я поднимаюсь наверх, чтобы вымыться. Приземистая ванна в высоту и в ширину четыре фута, корыто из темных досок, заполняющее комнату запахом мокрого дерева. Складываться пополам внутри ее еще слишком больно. Сижу на табурете и смываю со ступней могильный песок водой из крана возле двери.

Об окно бьются мотыльки. Сумерки переходят в ночь. В это время сюда прилетают летучие мыши, более целеустремленные, чем морские птицы, и, насытясь, порхают над кромкой моря.

Я встаю и подставляю голову под струи душа. Боль в швах острая, как зубная. На лицо мне спадают волосы. Как-нибудь в ближайшие дни остригусь. Откидываю их назад и вижу его.

Он стоит под гинкго. Свет над крыльцом включен. Лицо его запрокинуто вверх и подсвечено снизу. На нем то самое выражение. Ощущаю свое тело под его взглядом, каждая часть его чувствует свое предназначение, пока он не отворачивается.

Меня будит стук генератора, ветер доносит от сарая его «пут-пут». Я сажусь, сознавая, что уже поздно, и удивляюсь, почему так долго спала.

На ночном столике хурма. Я тянусь к ней, и позади нее опрокидывается что-то неустойчивое. Беру упавшую вещицу двумя пальцами. Это статуэтка женщины, вырезанная из плавника, маленькая, как амулет. Работа простая, но тщательная. Мое выражение лица, слегка хмурое, схвачено верно. Крохотная суровая Кэтрин. Встаю возле окна и ем хурму. Ожидаю детей, чтобы помахать им.