Хождение за два-три моря - Пелишенко Святослав - Страница 8

В пустой неуютной комнате (но и сюда доносился шум прибоя) три человека пожали друг другу руки и улыбнулись — улыбкой посвященных, кроткой и мудрой улыбкой людей, познавших Систему.

Вот и Железный Порт растаял за кормой. Вдоль борта тянулась все та же безлюдная желто-зеленая кайма. До оконечности острова Джарылгач, где предполагается ночевка, еще тридцать миль, шесть часов ходу. Странно: не утомляет это однообразие. Оно входит в замысел.

— Данька, уйди с носа! Ты ж взрослый парень!..

— Ой, батя, ничего ж не будет!..

Саша по-прежнему сидел в позе «лотос»: волевой матрос был погружен в изучение книги «Школа яхтенного капитана». Его неподвижная фигура на фоне заката и моря напоминала полотна Рериха. На горизонте собирались грозовые тучи; и по-прежнему гудел, как заевшая пластинка, всепроникающий прибой.

Сумерки загнали меня в каюту. В свете штурманской лампы над картой нависал нос Сергея. Вокруг были разбросаны циркули и штурманские линейки. Шелестели страницы двух лоций: Черного и почему-то уже и Азовского моря.

— В ясную погоду мыс Айя открывается с сорока миль, — с порога сообщил мне Сергей. — Миля — шестидесятая часть градуса долготы. По розе ветров можно прокладывать курс…

— Все ясно, — я взял блокнот и попытался записать впечатления сегодняшнего дня. Событий было много, они теснились, отталкивая друг друга локтями, не желали укладываться в рамки слов. Мне казалось, что с момента выхода из Очакова прошел не день — по крайней мере месяц. Или год. Или, правильней всего, девяносто миль морского перехода.

— В Керчи мы будем восемнадцатого июля, в шесть часов вечера, — с какой-то механической интонацией произнес Сергей. — Ты знаешь, кстати: Лондон-то находится на широте Киева!

Произошло непоправимое. Судовой врач свихнулся на почве навигации.

Глава 4 Принесенные ветром

12 июля.

…И вот, как уже было сказано, утро просочилось в каюту вместе с дождем. На койку падали тяжелые холодные капли. Сверху яхта протекала значительно больше, чем снизу.

Дождь уже шел, когда «Гагарин» отдал якорь у оконечности острова Джарылгач. Именно этой ночью меня поднял звон цепей, нас тянуло на отмель, был аврал, сна не было, и именно сегодняшний рассвет возродил естественный вопрос: зачем же все-таки я во все это ввязался?..

— Все-таки согласись, Баклаша: повезло нам, — задумчиво сказал Сергей. Поскольку я молчал, судовой врач поднялся, кряхтя и трудно помещаясь в каютном пространстве, натянул штормовой плащ; скрылся в люке.

Я продолжал лежать с уютным ощущением: имею право. Во время ночного аврала матросы так и не проснулись. Сергей поступил остроумней: когда цепь запасного якоря наконец зазвенела в клюзе, сонно спросил, откуда звон и по ком он звонит. Я с удовольствием прислушался: сверху, с палубы, донесся гневный голос Данилыча. В альпинизме это называется «разбор восхождения». Правда, доставалось — ше такое? — в основном Дане. Меня не касается…

Койка мерно покачивалась. Несмотря на сырость, можно было еще поспать; можно и обдумать возрожденный вопрос о смысле моего здесь присутствия. С момента отхода вопрос этот как-то забылся, подавленный обилием впечатлений. Впрочем, заниматься самопознанием и сейчас не хочется. Хорошо ведь? Хорошо… Эффект палатки: мокро, тесно — и беспричинно уютно, защищено. Палатка, которая движется. Купе, которое плывет. Каюта… Почему это, попытался я подогреть угасающее сознание, почему только в каюте начинаешь понимать, что вне каюты ты был, строго говоря, ненормальным?.. Тендра, «Мгла», простая смерть Володи, шипит за тонким бортом вода, удивительно спокойное лицо тети Пати… как же она-то без каюты обходится? Я начинал задремывать.

— Баклаша! — Лицо Сергея, возбужденное, мокрое, нависло в раме люка. — Поглядел бы, что делается! Дрыхнет он!.. — Судовой врач опять исчез. Из люка пахнуло сырой свежестью.

В крышу каюты по-прежнему стучался дождь. Я встал, надел штормовой костюм и поднялся на палубу.

На руле стоял Даня. Его цыганская бороденка мокро топорщилась, в зубах торчала раскисшая папироса, с полей невообразимо-фетровой шляпы лилась вода. Над мастером по парусам плыло небо, налитое всеми оттенками свинца и олова; на горизонте этот припой натекал на бронзу с прозеленью. Угадать, где небо переходит в море, помогала только ниточка далекого берега с едва заметными портовыми кранами. А впереди и горизонт, и небо закрывали паруса.

Меня охватило ощущение праздника. Вдоль Тендры, из-за слабого ветра в сочетании с пограничным «контрольным сроком», шли под мотором; но и сонный полет под парусом на переходе Ильичевск — Очаков был не похож на то, что я сейчас видел. Происходило нечто совсем иное.

Дождь был соленым. С гребней срывалась пена и зависала, с кажущейся неторопливостью плывя по ветру. Из ералаша волн в какой-то неуемной радости вылетали двухцветные тела мелких дельфинов-белобочек и с плеском погружались, проныривая под бушприт. Мы шли фордевинд. Ветер шелестяще выл, и казалось, что этот звук, один звук несет яхту. Паруса гудели, как трансформатор высокого напряжения. Зыбь приходила в корму слева; на гребне нос яхты начинал подниматься, корпус вдавливало в воду, и в этот момент максимальной скорости, когда Даня с трудом удерживал румпель, из-под киля вдруг вылетал водоворот свистящей пены, шипел — и улетал в сторону, расплываясь далеко позади!

— Хорошо идем! — прокричал Данилыч. Его широкое лицо блестело, глаза светились, как у мальчишки перед охотой. — Данька! Давай еще и апсель поставим!

Мастер по парусам с готовностью кивнул, передал руль «бате» и скрылся в носовом отсеке. Вскоре оба матроса тянули какие-то фалы, обменивались репликами типа «отдай штаг»… Мы с Сергеем тупо переминались с ноги на ногу. Обидно чувствовать себя идиотом, но я совершенно не понимал, что такое штаг и кому его нужно отдать.

Трясина парусной терминологии неизбежно засасывает новичка. Перед отъездом я полистал «Школу яхтенного капитана», и в голове бессмысленно засел один из вопросов для самопроверки. Звучит он так: «Отдавать ли топенанту бизани при галфинде?» Полная парусность «Юрия Гагарина» — около ста квадратных метров, самый большой парус — стаксель. Передняя мачта — грот, парус на ней тоже грот. Все это я знал и уже не называл точно такой же парус на второй мачте «задним гротом». Это была бизань; впрочем, мачты имеют одинаковую высоту, иногда сам капитан именовал грот-мачтой как раз заднюю, передняя становилась фок-мачтой, парус на ней — фоком, бизань исчезала, и я невольно повторял фразу одного из коллег-преподавателей, обращенную к студентам:

— Знаете что? Не нужно делать из меня дурака…

Апсель, по форме похожий на лист каштана, взлетел вверх, хлопнул и распустился.

— Хорошо потянул! — Данилыч всем телом навалился на длинное перо румпеля.

Накренившись, яхта полетела еще быстрей.

— Батя! Может, на штурвал руль перевести?! — закричал Даня.

— А?!

— Управление… на штурвал! Легче будет!

— Не надо! Я так лучше лодку чувствую, вот оно! — В двух метрах друг от друга капитану и мастеру по парусам приходилось кричать во весь голос. Негромкие шипящие гласные ветра уносили слова куда легче, чем вчерашний грохот мотора.

— Узлов шесть идем! — закричал Данилыч.

— Шесть?! — Даня вспыхнул. — Какие шесть, когда восемь!

— Шесть, — капитан дернул рулем, оценил взглядом улетающую воронку — и обидно ухмыльнулся. — Шесть, сынок.

— Ну ше ты начинаешь, батя?! Без апселя семь было!

— Шесть. Опять споришь?! — неожиданно побагровел Данилыч. — Ты с мамой своей спорь, со мной спорить не надо, вот оно. Спорим, что шесть?..

Даня капризно затряс головой. Данилыч вдруг бросил руль. «Гагарин» вильнул, слегка изменил курс и, к моему облегчению, ровно пошел сам, а капитан схватил мастера по парусам за плечо — идем! — и потащил на нос. Мне было видно, как оба отчаянно жестикулировали, щупая стаксель. Судя по долетавшим фрагментам, одновременно с количеством узлов обсуждались дела семейные.