Чекисты. Книга вторая - Беляев Владимир - Страница 82

— А я никогда и не скрывал свою службу, хоть по анкетам моим проверьте!

— Ну что ж, уточним. — Буданов взял ручку, начал писать протокол допроса, вслух произнося каждое заносимое на бумагу слово: “Я, Антонов Алексей Антонович, настоящим подтверждаю, что в годы Великой Отечественной войны служил в полиции, созданной немецко-фашистскими оккупантами на временно оккупированной территории Союза Советских Социалистических Республик”. Так?

— Так-то так. — Антонов кивнул. — Да не совсем так.

— Почему не совсем?

— Причину надо бы указать, почему я служил. Сам ли на службу к ним пришел или силком, под угрозой расстрела заставили. Чувствуете разницу?

— Неужели жаловаться будете? — едва не усмехнулся Буданов.

— И буду! Я за свое напрасное беспокойство спрошу с кого следует! Кончилось время, когда людей ни за что, без вины хватали. Теперь — по закону!

В голосе Антонова в самом деле зазвучала угроза. Он даже говорить начал быстрее, меньше следил за своими словами, как видно, решив огорошить следователя нахрапистой наглостью. Старый, давно известный прием: отрицай все и вся, кричи о нарушении законности, авось, в этой шумихе удастся скрыть что-нибудь такое, о чем следователю лучше не знать. Решив поддержать эту игру, Зосима Петрович с мнимой участливостью спросил:

— Зачем же так волноваться?

— А забрали меня зачем? Опозорили, говорю, за что перед всем миром честного человека? “Волнова-аться!” Да тут не волноваться — кричать надо, чтобы люди правду услышали!

— Вот-вот, о правде и речь, — подхватил чекист. — Для того вас и привезли сюда, чтобы установить правду. А вы уклоняетесь от нее. Почему?

— Это как же прикажете понимать? — Голос подследственного сразу стал тише, в нем зазвучало тревожное ожидание. — От чего, собственно говоря, я уклоняюсь?

— От правды. Плетете о Смоленщине, о какой-то деревне Столбово, а сами, небось, и во сне не видывали такой деревни.

— Подловить хотите? — зло усмехнулся Антонов. — Не выйдет! Молоды вы, чтобы меня запутать.

— А я и не собираюсь вас запутывать. Я только хочу уточнить, какого числа и какого месяца, спасаясь от наступающей Советской Армии, вы сбежали в Эстонию из своей родной деревни Старищи, Порховского района, бывшей Псковской области. Может быть, вспомните? Перестанете врать?

Медленно-медленно снял Антонов локоть со стола, еще медленнее опустил на пол перекинутую до того через левое колено правую ногу. Вопрос следователя явно застал его врасплох, он лихорадочно искал и, кажется, нашел нужный ответ. Нашел — и отрывисто, сухо:

— Перестану. Испытать вас хотел. Проверить. Потому и про Смоленщину плел.

— Значит, родина ваша Старищи, а не Столбово?

— Старищи, а за штучки ваши, за то что путаете меня, все равно будете отвечать!

Вот когда, наконец, подошло время выложить главный козырь всей этой игры, нанести самый сильный, неотвратимый удар. И Зосима Петрович нанес его:

— Не хотите ли изложить свои претензии ко мне человеку, которого я могу сюда пригласить?

— Зовите! — сжал кулаки Антонов. — Мне скрывать нечего!

— Пожалуйста…

И в кабинет ввели Ивана Алексеева.

Медленно, будто нехотя, обернулся Антонов к двери. Чувствовалось, что у него насторожен каждый нерв, напряжен каждый мускул, натянута каждая жилка. И вдруг увидел сына, вскочил и судорожно вскинул к перекосившемуся лицу обе руки.

— Гражданин Алексеев, — будто не замечая его испуга, произнес Буданов, — знаете ли вы этого человека?

— Знаю! — Ответ прозвучал коротко, хлестко, как удар бича.

— Как его имя, отчество и фамилия?

— Антонов Алексей Антонович.

— С каких пор вы его знаете?

— Всю жизнь: это мой отец.

Что-то похожее на стон вырвалось из груди Антонова, и он мешковато опустился на стул, зарылся лицом в ладони. Подполковник выдержал паузу: пусть опомнится. И только потом обратился к нему:

— Что же вы молчите, господин бывший фактический начальник старищинской полиции? Излагайте ваши претензии, прошу!

Антонов поднял голову, провел тыльной стороной ладони по взмокшему от холодного пота лбу. Весь он как-то посерел, стал угловатым, каменным, а глаза затянуло мутной пеленой отчаяния и бессильной, затравленной злобы.

— Этого уберите. — Кивок головой в сторону Алексеева. — При нем ничего не скажу.

Категорическое это заявление не произвело ни малейшего впечатления на подполковника. Словно не слышав его, он указал Алексееву на стул по другую сторону стола, поближе к окну.

— Садитесь. Сегодня вы будете присутствовать на допросе гражданина Антонова в качестве свидетеля обвинения. — И только после этого — к самому Антонову: — Вам все же придется давать показания и отвечать на мои вопросы, хотите вы этого или не хотите. Или намерены придумать новые “претензии” ко мне? — Буданов позволил себе иронически улыбнуться впервые за весь этот допрос. — Не выйдет, Антонов, придется вам отвечать в присутствии вашего сына. Будете говорить правду?

Но оказалось, бой еще не закончен, противник отнюдь не намеревался признавать свое поражение.

— Правду? — переспросил он, кривя тонкие губы. — Можно и правду. Только запомните вы, оба: что бы ни говорил этот щенок (опять быстрый кивок в сторону сына), какую бы брехню на меня ни городил — ничего не признаю, не подпишу! Мне и ему одна вера, мы с ним одной фашистской веревочкой связаны, и в этом деле он не свидетель!

— Да ты… — рванулся Алексеев, но следователь строго остановил его:

— Спокойно! Сидите и отвечайте только на мои вопросы, ясно? — И к Антонову: — Ошибаетесь, гражданин. Хоть веревка и та же, но узелки на ней далеко не одинаковые. Ваши узлы поможет следствию развязать свидетель Алексеев. Рассказывайте!

— А рассказ у меня недолгий, много времени не займет, — зло усмехнулся Антонов и тотчас опять свел губы в тоненькую щель. — Да, я служил в старищинской полиции, выполнял приказания немцев. А разве я один? Захочешь жить — будешь выполнять. И этот слизняк был не лучше.

— Врешь ты все! — подскочил Алексеев.

— Как же вру, если ты вместе со мной служил? Или забыл, как мы ходили в карательные по деревням, мужиков трясли, обыскивали, конвоировали арестованных в порховскую комендатуру? А другой вины ни на мне, ни на тебе нет. Одинаковая наша вина, значит, и отвечать за нее поровну…

— Стоп! — поднял руку Буданов, догадавшись, куда клонит хитрый и дальновидный противник, куда хочет он повернуть следствие.

Алексеев туповат и безволен, отец и теперь пытается подчинить его себе, заставить свидетельствовать в свою пользу. “Нет, подлец, этого я тебе не позволю”, — мелькнула мысль. И, ограждая Алексеева, придавленного встречей со все еще страшным для него отцом, и тем самым защищая его от этого беспощадного, способного на любую подлость преступника, Зосима Петрович отчеканил, как отрубил:

— О свидетеле обвинения гражданине Алексееве следствию известно все. Говорите только о себе, понятно? Продолжайте, я слушаю вас.

— А чего продолжать? — побелел от ненависти Антонов, поняв, что чекист разгадал и этот его замысел. — Нечего мне говорить!

— Так ли? Что ж, позволю себе кое о чем напомнить.

И подполковник принялся с нарочитой медленностью перелистывать документы уже объемистого дела, заключенные в розоватые картонные папки. Перевернет страницу и остановится, пробежит глазами по строчкам. Потом дальше. И все это молча, с невозмутимым спокойствием, не бросив ни взгляда на Антонова, точно совсем забыв о нем. А тот, не сводя остановившихся, остекляневших глаз с чекиста, все больше и больше наливался мертвенной синевой. Казалось, хлопни в эти минуты дверь, и он взорвется, рассыплется в прах, до того придавил его парализующий страх. Даже Алексеев почувствовал это и тоже замер, будто окаменел от напряженного ожидания: “Что же теперь будет?!”

— Ну вот, — заговорил Буданов, — напомню хотя бы такой случай… Произошел он в деревне Малые Луки… С израненным партизаном, укрывшимся на сеновале… Не помните ли, что с ним стало?