Чекисты. Книга вторая - Беляев Владимир - Страница 9

Березняк грустно проронил:

— Я это понимаю…

— Ты выдал их военные тайны, а это не прощается! — бубнил Хмара.

Кивнул в знак согласия головой Березняк.

— Ты остался жив, а Почаевца уже нет, и нам ничего не стоит доказать, что ты предал его. И никто не оправдает тебя.

— Конечно, — согласился Березняк, — я это знаю.

— Итак, твоя карьера у большевиков кончена навсегда, — резюмировал Хмара. — А с нами ты не пропадешь. Сейчас только слепец может сомневаться в победе наших покровителей. Придут к нам курьеры, и мы снова связаны с западной демократией. Я советую тебе подумать.

— Я уже много думал и решил твердо! — сказал Березняк.

— Но, смотри, если только попробуешь обмануть, — пощады не жди. Попытаешься это сделать — крышка. Не только ты, но и все твои близкие порастут травой…

— Я это знаю… и не боюсь! — твердо сказал Березняк.

— Зажигай свечи, Реброруб!

С подчеркнутой торжественностью Реброруб прикрепил на краю стола теми же самыми руками, которыми он стегал подвешенного на жердине Потапа, две толстые церковные свечи, зажег их и, потушив карбидную лампу, отошел в сторону. Хмара снял со стены икону богоматери — копию той самой, что висела в соборе святого Юра во Львове, и поставил ее на середине стола.

Легкий сквознячок чуть колебал длинные зыбкие огоньки свечей, и они бросали тревожный отсвет на строгое лицо Хмары, его ассистента и свидетеля Реброруба и полное нервного напряжения лицо приводимого к присяге Березняка.

— Давай, — приказал Хмара, и его голос заглушил шум поточка под бункером.

Стоя перед иконой, косо поставленной на столе, держа кверху поднятую правую руку с распростертыми пальцами, Березняк глухо повторял за Хмарой слова бандитской присяги.

…Вся в лужах от недавнего дождя проселочная дорога вырвалась, наконец, из прохлады урочищ, Черного леса на одну из его опушек. Весело звучали здесь в тихий предзакатный час птичьи голоса.

В той же самой униформе, в какой был задержан Дыр, шагал сейчас рядом с Кучмой не кто иной, как подполковник государственной безопасности Николай Кравчук. Не только его внешность, прическа, но даже и походка отдаленно напоминали Дыра, а черный американский автомат подчеркивал это сходство.

— Если вы Параньку случайно не закрыли — все будет в порядке! — сказал Дмитро Кучма.

Трудно было ему держать себя на равных с Кравчуком, который еще совсем недавно допрашивал его в тюрьме, а сейчас пустился с ним вдвоем в этот трудный, полный опасностей маршрут, который в любую минуту может оказаться смертельным.

— “Паранька” — это настоящее имя или псевдоним?

— Псевдо. Как ее на самом деле зовут, я не знаю. Хмара знает, — сказал Дмитро.

Показалось вдали запущенное сельское кладбище. Дмитро проверил азимут по компасу и сказал:

— Кажется, это. Пошли!

Их встретили покосившиеся кресты с убогими венками, заросшие травой и крапивой могильные бугорки, дешевенькие униатские мадонны из побеленного песчаника. Над кустами поднимались две высокие пихты.

— Это там, — еще увереннее сказал Дмитро и пошел к пихтам.

Он шел все быстрее, продираясь сквозь заросли бузины к высоким деревьям. Под двумя пихтами стоял каменный крест, а на могилке под ним были рассыпаны цветы. Дмитро Кучма достал блокнот и, сверяя надпись на кресте с записью в блокноте, облегченно протянул: — Все сходится. Смотрите, — и показал блокнот Кравчуку.

На кресте виднелась надпись: “Павло Задерега. 1902 год рождения. Преставился 11 июля 1943 года. Упокой, господи, душу раба твоего”.

— Эта самая могила. Видите, цветы положены сегодня, как было условлено… Паранька здесь.

Они пошли дальше, и вскоре в просвете между деревьями, за лесной дорогой, возникла перед ними опрятная белая хата с деревянным крылечком, стоящая на отшибе села. На плетне висела куртка с вывороченными наизнанку рукавами.

— То второй знак: рукава наружу подкладкой, — шепнул Дмитро.

…Кучма осторожно пошел к занавешенному второму окну, где уже зажгли огонек, пытался заглянуть туда и потом поднялся на крыльцо. Держа наготове автомат, Кравчук издали следил за его движениями.

Дмитро пошаркал подошвами сапог о дорожку на крыльце, как бы вытирая грязь. Открылась дверь, и на пороге появилась миловидная сельская учительница Паранька. Темные волосы Параньки были заплетены коронкой.

— А что вы здесь делаете, дядько? — спросила учительница.

— Та видите, панночка, утомился с дороги и хотел у вас попросить воды напиться! — ответил словами пароля Дмитро.

— В лесу столько колодцев было, — улыбнулась Паранька.

— Кто знает, какая нечисть в них плавает? Может, жабы?

— Такой парень, а боится жаб?

— А кому они приятны? — и, заканчивая эту сложную процедуру опознавания, Дмитро протянул Параньке руку.

— Добрый вечер, — тихо ответила Паранька. — Давно приехали?

— Я не один.

— А где те?

— Там, возле ручейка.

— Этой дорогой идите в лес. Я вас нагоню…

Есть такие места в Черном лесу, где теперь даже днем очень страшно и неуютно путнику. Переплелись где-то вверху кроны буков и берестов, сплошь закрывая небо. Ни один луч солнца не проникает в такие места даже в самый светлый день, валуны и скалы всегда здесь влажные, папоротники достигают невиданных размеров, и в сырой этой глухомани даже грибы не растут, лишь длинноногие поганки да синеватые, ядовитые их родственники, называемые “слезами сатаны”, выползают кое-где из-под обомшелых пней. В озерках, затянутых тиной, не живет ни одна рыба, разве только комары бегают в разводьях да уродливые тритоны ползают о дну. Еще неуютнее в таких урочищах ночью, когда все окутано непроницаемой темнотой и сыростью, и даже ни одной мерцающей звезды не увидеть снизу.

…Уже долго в одном из таких влажных оврагов Черного леса у догорающего костра лежали Кучма и Кравчук. Каждому из них хотелось спать, но, боясь пропустить приход тех, за кем пошла Паранька, оба старались превозмочь дремоту. Кравчук, позевывая, сказал:

— Скоро светать станет. Люди в поле выйдут, а их все нет…

— А может, заплуталась в лесу Паранька? — сказал Дмитро. — Мне уже и кушать захотелось. Берите сало, друже Дыр. То добре сало. Заграничное…

— Заграничное… Из Ворохты! — пошутил Кравчук, принимая от своего спутника кусок сала и горбушку хлеба.

— Тише! — шепнул Дмитро.

Запел неподалеку, защелкал на опушке леса соловей. Оба слушают эти далекие и звонкие соловьиные трели, долетающие даже в этот овраг, и Дмитро мечтательно протянул:

— Как поет! Давно уже не слышал нашего соловейка! Тут, на родине, и соловьи поют, как нигде на свете!..

Кравчук ничего не сказал в ответ, хотя полностью был с ним согласен. До того как его взяли на оперативную работу, Кравчук служил на границе. И не одну ночь с наступлением тепла до той поры, пока ячмень завязывал колос, лежа в дозоре, либо проверяя посты, наслаждался он в тишине соловьиным пением. И всякий раз звучало оно по-новому, но всегда успокаивая.

…Оборвалось соловьиное пение, где-то хрустнул валежник, послышались шаги. Оба путника схватили автоматы и отползли в сторону, в тень.

Издали, подражая крику совы, кто-то подал троекратный сигнал. Дмитро трижды гулко ударил в ладони, и это разнеслось по сырому лесу. В отблесках догорающего костра появилась Паранька в сапогах и стеганой телогрейке и с ней боевики Хмары — Джура, Реброруб и Смок. Автоматы у них были наготове. Двое остановились, а Смок подошел к прибывшим.

— Сдавайте оружие, — потребовал Смок. — Такой порядок. Ну, прошу, пойдем с нами…

В тот вечер, когда на пороге ее хаты появился давно ожидаемый курьер из-за кордона, Паранька чувствовала себя очень плохо. Все сильнее побаливало в правом боку, целый день она ничего не ела, ее тошнило. Такие боли, но только послабее, бывали раньше, но учительница не придавала им особого значения. Почти силой приведенная националистами к присяге в хате, переданной ей сельсоветом после отъезда в Польшу ее бывшего хозяина, Паранька вынуждена была выполнять поручения завербовавшего ее в подпольную сеть Хмары, потому что понимала: любое ослушание грозит смертью. Другое дело — если был бы рядом здесь ее жених Богдан Катамай. Но он в Советской Армии.