Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3 - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 85

Мне было смешно и радостно. Бежать, катиться. Мне было смешно и радостно от дурацких мыслей.

Может, я бегу одна в последний раз?

Нет, я, конечно, могу бегать и кататься в одиночестве, разве он запретит? Но я буду бежать тогда, зная, что не одна. Что где-то есть он. Ждет меня. Или даже не ждет — в командировке. Впрочем, и там тоже ждет.

Он ждет меня, а я его, и я могу бегать, и кататься, и знать, что я не одна, если даже одна!

О! Я совсем и забыла!

Лепестинья и Зина Пермякова глядят на меня восторженно. Стол: полон яств — холодец, заливное, пироги с капустой, с грибами, с луком — ой, чего тут только нет — и в двух рюмочках дрожит алая наливка домашней, с осени, изготовки.

— Заждали-и-ся! — стонет Лепестинья, а я бессмысленно трачу слова, что опаздываю, что не могу…

Стены моего закутка колышутся от примеряемых платьев, я выбираю макси вишневого цвета с крупными желтыми цветами по подолу. Выхожу к столу.

Зина ахает совершенно как Лепестинья, по-старушечьи, и я еще успеваю подумать, что маленькие дети великолепно приспосабливаются не только к характеру любимого человека, но даже к его возрасту.

— Надешда, — фамильярничает, балуясь, Зина, — шадитешь скорее жа штол! Проголодалишь, крашавиша?

— От красавицы слышу! — отвечаю Зине.

Лепестинья и Зинаида заливаются смехом — один сдержанный, старческий, с хрипотцой, другой звонкий, стеклянно-чистый — уж не спутаешь по голосам старого Да малого! Но Зина и впрямь красавица. Она ведь теперь владелица Целого набора прицепных бантов. В интернате хранит их в коробке из-под обуви, а здесь банты разложены на высокой спинке старинного дивана — точно клумба с цветами. Светло-зеленый с белыми точечками, темно-зеленый, белый с голубыми горошинами, пурпурный, спокойно-коричневый, голубой, белый, с красными полосками. Зина оказалась кокеткой, каждый час велит Лепестинье сменить ей бант, а Лепестиньин замысел мне известен — купить девочке платьев побольше, но с деньгами пока туго, и вот наделала бантов, они с любым платьишком годятся.

Сейчас Зина с нежно-розовым бантиком, на самую макушку Лепестинья ухитрилась приспособить фонтанчик из серебряного серпантина, так что в розовом блестят струйки светящихся огней, и девочка посматривает на себя в зеркало.

— Ну! — говорит Лепестинья, наливая Зине морсу в рюмочку. — Давайте выпьем за нашу Надежду!

— Надежда-то, может, и ваша, — сержусь я, — но Зине из рюмки пить не надо.

Лепестинья меняет посуду, они тянутся ко мне чокнуться, но тут уж я упираюсь как могу. Еще этого не хватало. Прийти к Виктору под хмельком? Я из-за этого даже в школе шампанское едва пригубила.

— Ну! С Новым годом вас! — воскликнула я, чмокнула Лепестинью, посмотрела в глаза Зине. — А тебе желаю, — что ж, совсем неплохое пожелание! — походить на тетю Липу!

Зина серьезно разглядывала меня и кивала на каждое мое слово. О боже! Как можно думать, что они маленькие и ничего не понимают!

— Я ее дочка, — сказала Зина, кивнув на Липу. — Она меня долго не находила. А теперь нашла.

И в это время раздался стук.

"Может, Виктор? — подумала я. — Догадался бы раздобыть такси!"

Но в комнату ворвалась Евдокия Петровна, зубной врач. Она вбежала в комнату, схватилась за мое плечо. Будто выстрелила в меня:

— Анечка исчезла!

Я проклинала свое вишневое макси с желтыми цветами. Оно путалось в ногах, мешало идти, а мы бежали.

Я наклонилась и задрала подол. Видок, наверное, ничего себе!

Сначала мы двигались в сторону центра, время от времени останавливаясь и голосуя мчавшимся машинам. Черта с два! Никто даже не притормаживал. Я попробовала забраться в троллейбус, какие-то подвыпившие парни, пошучивая, втиснули меня на подножку — дверь у троллейбуса не закрывалась, но Евдокию Петровну никто не подсадил, она не привлекла внимания парней, и мне пришлось спрыгнуть на ходу.

Я упала, больно ушибла колено, задрала подол и увидела лопнувший капрон и ссадину. Весело начинался новогодний вечер!

Время исчезало, безжалостно таяло, как ледышка, принесенная в тепло. Стыдно признаться, но я думала о времени, прежде всего о нем. А потом об Ане.

Это была нелепость, какое-то недоразумение. Заблудилась, город-то незнакомый, и сейчас в детской комнате милиции играет куклами. Первым делом, конечно, надо туда. И позвонить, позвонить!

Я подбежала к первому автомату, набрала две цифры. Аппарат молчал. До следующего пришлось бежать целый квартал, в который раз выслушивая подробности от Евдокии Петровны.

Анечка исчезла в сумерках. Попросилась на улицу. Ребята лепили там снежную бабу. Захватила морковку для носа бабе, ушла и пропала.

Евдокия Петровна обежала соседских детей. Все видели Анечку, она принесла морковку, и это запомнилось. Но потом исчезла.

— Я думала, она ушла в интернат, — пояснила Евдокия Петровна, — а там никого не оказалось, и дежурная дала ваш адрес.

Объяснение казалось мне глупым, просто-таки идиотским, позвони тотчас в милицию, и тебе немедля вернут ребенка. Детей у нас, слава богу, не воруют. Любой взрослый, увидев девочку, которая заблудилась, передаст ее милиции.

Евдокия Петровна как-то быстро переменилась в моем представлении. Прежде казалась мягкой и приветливой, а теперь все это обернулось безволием и глупостью.

"Как можно отдавать детей таким людям", — мелькнуло во мне. Точно это не я отдавала.

Я даже замедлила шаг. Взяла под руку Евдокию Петровну. Стало совестно. Боюсь опоздать на вечер и спешу ради этого вынести преждевременный приговор хорошему человеку!

Впервые за этот вечер я вгляделась в Евдокию Петровну. Лицо заплакано, постарело. Одинокий добрый человек. Анечке, конечно же, нет никаких причин сбегать от нее, это отпадает. Какая-то случайность, вот и все.

Пробуя успокоить женщину, я сказала ей, как Анечка, побывав в поликлинике, целый день показывала свой рот ребятам, и это было очень забавно. Не постеснялась и директора, вот детская непосредственность!

Врачиха слабо улыбнулась, но тут же принялась плакать.

— Больше не дадите мне Анечку?

— Сначала давайте найдем! — как можно мягче ответила я.

Автомат, который мы разыскали, отозвался удивительно довольным голосом. Будто человек только что сытно пообедал:

— Дежурный по городу майор Галушка слушает!

Милиционер с вкусной фамилией записал все нужные данные — Анечки, мои, Евдокии Петровны, пояснил, что детская комната пуста, и обещал объявить немедленный розыск.

— Позвоните через час! — предложил он.

— Звоню с автомата, — ответила я. — И мы очень волнуемся.

— Ну что же делать? — ответил Галушка. — Тогда приезжайте сюда.

Он оказался кряжистым, полнотелым, похожим на опиленный дубок, приветливым человеком. Сразу узнал Евдокию Петровну.

— Не помните? Как мне зуб драли? И плохо стало! Еще нашатырем отхаживали.

Такому крепышу, и плохо? Но Евдокии Петровне не до воспоминаний.

— Теперь вот мне нехорошо.

— Да ничего страшного не должно быть! — успокоил майор. Снова принялся выспрашивать подробности. Пояснил: — Уже ищут. Дана команда по рации всем патрульным машинам. Найдут!

Надо бы сообщить директору, подумала я, припоминая школьный телефон. Позвонить дежурному, узнать номер директора и… преподнести подарок к Новому году. Ничего себе сюрпризик!

Я представила Аполлошу — его лопоухое, добродушное лицо, и меня точно озарило: вот он стоит за моей спиной и говорит расфуфыренной матери Анечки Невзоровой про милицию.

— Послушайте, — волнуясь, сказала я Галушке, — у нее ведь есть мать, она лишена родительских прав и приходила однажды к школе. Любовь Петровна Невзорова.

— Попробуем, — кивнул майор.

Щелкнул селектор, раздались голоса, майор назвал имя Аниной матери. Повисла тишина.

Галушка включил радио. Оттуда слышались приглушенные, какие-то неясные звуки. Господи! Это же Красная площадь! Сейчас начнут бить куранты. Новый год, а мы…