Проект «Юпитер» - Холдеман Джо - Страница 75

— Так что, значит, никто не сможет проследить досюда этот сигнал?

— А это не линейная связь. Это система «Радуга». Я пассивно считываю сигналы со всего земного шара, — Мендес выключил монитор. — Ты пойдешь на открытие? — как раз сегодня процесс гуманизации Инграма и Джефферсона должен был подойти к концу.

— Даже не знаю. Блейз не уверена, что меня стоит туда пускать. Мое отношение к Инграму осталось таким же неандертальским, как раньше.

— Интересно, почему? Он ведь всего лишь хотел убить твою подругу, а потом и тебя.

— Не говоря уже о том, что он уязвил мое мужское достоинство и стремился уничтожить Вселенную. Но мне так или иначе придется сегодня идти в клинику — они будут ковыряться в моей памяти. Вот и посмотрю заодно, что вышло из нашего чудо-парня.

— Расскажешь мне потом. Я останусь здесь, прослежу за монитором еще денек-другой, на случай, если «агент Одри Симон» вдруг вздумает вернуться.

Конечно, я не смогу ни о чем ему рассказать, потому что все, что касается Инграма, напрямую связано с тем участком памяти, который мне должны были подчистить. По крайней мере, как я это понимал. Ведь я не могу вспомнить о том, что он преследовал Амелию, не вспоминая при этом, из-за чего он это делал.

— Ну, все, пока! Желаю удачи. Надо бы тебе связаться с Марти — его генерал наверняка имеет доступ к спискам агентов ФБР.

— Мысль здравая, — Мендес встал. — Выпьешь со мной кофе?

— Нет спасибо. Хочу подольше побыть с Блейз. Мы ведь не знаем каким я стану завтра.

— Устрашающая перспектива. Но Марти клянется, что эта операция полностью обратима.

— И я ему верю.

Но Марти решился исполнить свой план, невзирая на то что при этом больше миллиарда людей может погибнуть или сойти с ума. Так что вряд ли для него имеет большое значение, сохранятся или потеряются навсегда мои воспоминания…

Женщина, которая назвалась Одри Симон — единоверцы из «Молота Господня» звали ее Гаврилой, — больше не вернулась в монастырь Святого Бартоломью. Одного раза ей вполне хватило — она узнала все, что нужно.

Больше суток она разбиралась в мозаике снимков, полученных по системе «Радуга», на которых мелькали голубые вездеход и автобус, — и наконец сумела проследить весь их путь от Северной Дакоты до Гвадалахары. Слава господу, последний снимок оказался самым удачным: на нем не было вездехода, зато голубой автобус мигал сигнальными фонарями, поворачивая налево, ко въезду в подземный гараж. Гаврила воспользовалась инфосканером, отыскала нужный адрес — и ничуть не Удивилась, когда оказалось, что по этому адресу находится частная клиника, где делают операции по вживлению имплантатов. Поистине, все сущее зло коренится в этих богомерзких штуках!

Генерал Блайсделл устроил для нее поездку в Гвадалахару, но Гавриле пришлось прождать целых шесть часов до прибытия экспресса. В Северной Дакоте не было подходящего спортивного магазина, где она могла бы пополнить запас зарядов, растраченных на вышибание дверей, — особых патронов дум-дум для «магнума», на которые не реагируют детекторы в аэропортах. А Гавриле не хотелось ехать в Гвадалахару с пустыми обоймами — возможно, ей придется силой пробивать себе дорогу к рыжеволосой профессорше. А может, и к Инграму.

Инграм и Джефферсон сидели рядом, одетые в голубые больничные пижамы. Сидели они на массивных стульях с прямыми высокими спинками, сделанных из дорогого темного тиса или красного дерева. Впрочем, сперва я даже не заметил, что эти стулья такие необычные. Первым делом мне бросилось в глаза безмятежное, умиротворенное выражение на лице Джефферсона, такое же, как, наверное, было у меня самого после подключения с Двадцатью. Лицо Инграма практически ничего не выражало, и обе его руки были пристегнуты наручниками к подлокотникам стула.

Комната была просторная, светлая, с голыми белыми стенами. Здесь стояло полукругом еще двадцать стульев, лицом к Джефферсону и Инграму. На самом деле это была операционная, и в стенах скрывались мониторы для проецирования рентгеновских снимков и позитронных томограмм.

Мы с Амелией заняли последние свободные стулья.

— Что это с Инграмом? — спросил я. — Неужели не сработало?

— Он просто отстранился, ушел в себя, — ответил Джефферсон. — Когда Инграм понял, что не сможет противостоять процессу, он впал в некую разновидность кататонии. И не вышел из этого состояния, даже когда мы его отключили.

— Возможно, он притворяется, — предупредила Амелия. Наверное, вспомнила происшествие в монастыре. — Выжидает, когда подвернется случай напасть.

— Поэтому мы и надели на него наручники, — откликнулся Марта. — Сейчас наш Инграм — очень темная лошадка.

— Он сейчас совсем в другом месте, — предположил Джефферсон. — Я в своей жизни подключался с большим количеством людей, чем все здесь собравшиеся, вместе взятые, и никогда раньше не сталкивался с подобным явлением. Человек не может мысленным усилием отключить разъем от имплантата, но с Инграмом произошло как раз нечто подобное. Он очень сильно поверил в то, что имплантат отключен.

— Значит, у гуманизации есть свои ограничения? — спросил я у Марти. — Процесс действует на всех, кроме законченных психопатов?

— Меня тоже когда-то так называли, — проронила Элли, спокойная и безмятежная, как всегда. — И эти люди были правы. — Она убила своего мужа и детей — облила бензином и подожгла. — Но на меня гуманизация подействовала, и я по-прежнему остаюсь такой, хотя прошло уже много лет. Без этого я просто сошла бы с ума. Вернее, осталась бы сумасшедшей.

— «Психопат» — слишком широкое определение, этим термином обозначают очень много самых разных состояний, — сказал доктор Джефферсон. — Инграм по-своему глубоко моральный человек, хотя неоднократно совершал поступки, которые любой из нас счел бы аморальными и даже вопиюще жестокими.

— Когда я с ним подключался, он отвечал на мое возмущение каким-то странным невозмутимым снисхождением, — заметил я. — В его понимании я — безнадежно пропащий человек, который просто не в состоянии постичь правильность того, что он, Инграм, творил. Это было еще в первый день.

— За следующие пару дней мы его немного поослабили, — сказал Джефферсон. — Мы не спорили с ним, а наоборот, попытались его понять.

— Как можно понять человека, который по чьему-то приказанию изнасиловал женщину, а потом изувечил ее особым образом? Он связал ее, заткнул ей кляпом рот и оставил ее, истекающую кровью, медленно умирать Да разве можно его вообще считать человеком после такого?

— И все же он — человек, — возразил Джефферсон. — И каким бы странным ни было его поведение это человеческое поведение. По-моему, именно это и сбило его с толку — мы воспринимали его не как некого карающего ангела, а просто как тяжелобольного человека, которому мы старались помочь. Он выслушал бы твои проклятия и только посмеялся над ними. Но он не смог вынести искреннего христианского участия и доброжелательности Элли. Или, с другой стороны, моего профессионального отношения к нему как к больному.

— Он не ест и не пьет уже три дня, — вздохнула доктор Орр. — И если бы мы не вводили ему внутривенно питательные растворы, он мог бы уже умереть.

— Недостаток глюкозы, — кивнул я.

— Тебе лучше знать, — Марти помахал рукой перед лицом Инграма — тот даже не моргнул. — Теперь мы должны выяснить, почему это произошло и насколько распространенными могут быть подобные осложнения.

— Вряд ли такое будет случаться часто, — предположил Мендес. — У Инграма это бывало и раньше, причем не раз, и это останется с ним после того, как он вернется оттуда, где сейчас пребывает его сознание. Сначала это было похоже на контакт с каким-то иным разумом или с животным.

— Мне приходилось с таким сталкиваться, — сказал я.

— И тем не менее его мозг напряженно работает, анализирует, — заметил Джефферсон. — Он с самого начала активно изучает нас.

— Он изучает в основном то, насколько много нам известно о подключении, — сказала Элли. — Его совсем не интересовали мы сами, как личности. Но раньше он подключался только ради дела, и очень ненадолго, поэму теперь так жадно впитывал наш опыт подключений.