Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую - Лихоталь Тамара Васильевна - Страница 50

Добрыня умолк. Что тут было говорить. Оно и так всем известно: часть дружины князь при себе держит в стольном, на всякий случай. Не только поганых — родных братьев опасается. Вдруг да кто со своим полком ненароком свернет и вместо того, чтобы степняков рубить, двинет в столицу добывать себе Великокняжеский стол. Зато другое сказал Добрыня уже без обиняков:

— Илья! Какая за ним вина?

— Сидит — значит, виновен! — недовольно сказал князь.

— Степнякам на радость! Сам, говоришь, каждый меч, каждое копьё на учете, в войско первых встречных зовем, а храбр из храбров в яме под замком.

— Ладно, подумаем, — сказал князь. — Собирай ополченцев и с богом. Останови хана. А я с оставшейся дружиной подойду, когда братья-союзники объявятся.

— Добро! — кивнул Добрыня, поклонился князю и пошёл к дверям.

Но перед тем как выйти, повернулся и сказал:

— Так не забудь, князь, про Илью!

Ни «да» ни «нет» не сказал Великий князь Добрыне. Не то чтобы хотелось ему держать Илью в темнице. Да ведь дело какое с этим храбром Илюшей. Нет хуже засадить в яму человека (невиновного притом), и вдруг: «Выходи, милый, на волю вольную и послужи мне верой и правдою!» Все еще колебался князь. Да тут супруга его княгиня стала на ухо нашёптывать. В последние годы совсем было тихо сидела в верхних светелках. Не так, чтоб уж очень стара годами, да расползлась киселем. Там свербит, тут болит. Лежала целыми днями на тесовой кровати. Служанки округ ее опахалами ветер гоняли. Врачи — и свои, и заморские — один за другим ездили. А тут вдруг без врачей выздоровела. Поднялась с постели, вниз по лесенке спустилась в столовую, где за обеденным столом сидел князь с сыновьями и приближенные бояре. Растеклась кислым тестом по стульцу, сжимает свои белые руки, унизанные перстнями, и жужжит, как оса:

— Выпусти, князюшка, Илью. Боюсь. Страшно. Выпусти Муравленина.

— Видал? — хмыкнул князь, обращаясь к Мышатычке. — Ещё один советчик.

И сестрица-монахиня тут же. Давно не видали её в миру. И вот явилась. Стоит в своем чёрном монашьем одеянии, смотрит смирно. Голос тихий, украдчивый.

— Выпусти, братец! У нас в монастыре беженцы ютятся… Ужасы рассказывают! Степняки всё жгут, разоряют!..

Она подошла к князю и положила ему на плечо свою тонкую, унизанную перстнями руку, сказала проникновенно:

— Выпусти, братец, Илью Муромца! — Заметив неудовольствие на лице князя, она не стала допытываться, как это сделал Добрыня, в чем виновен знаменитый храбр, сказала дипломатично: — Прости ты ему его вину! Уж он постарается! Докажет тебе свою любовь и верность.

«Небось не без Алёши Поповича обошлось, — думал князь. — Не сама, видать, надумала умные речи. Может, и правда выпустить? Хоть и дерзок смерд, больно много воли взял. Но этот — по нем видно — не продастся, не перекинется к братцу. Да и зачем ему у иного князя милости искать, когда он от великокняжеских щедрот отказался? Отправить его в войско, как советует сестрица, — и дело с концом. Пусть воюет. Добрыня правду сказал — боятся Муравленина поганые». Князь усмехнулся. Апракса захлопала в ладоши:

— Надумал! Надумал братец! Бегите кто-нибудь, скажите: князь велел выпустить Илью Муромца из темницы! — заторопила она, оглядывая сидящих за столом бояр, но те продолжали сидеть. Поднялся молодой Чурила, сын воеводы Пленка, приятель княжича, стуча высокими каблуками своих башмаков по паркетному полу, пошёл к дверям. Князь поглядел ему вслед, пул на женщин:

Раскудахтались, как куры: «Илья Муромец! Илья Муромец!» Да он уже в седине, как в серебре, ваш Илья. Небось меч в руках не удержит.

— Не в том дело, что в серебре, — простодушно сказала княгиня, — на казённых харчах посидишь, не то что меча, палки в руках не удержишь.

— Что же, прикажешь мне в темницу ему яства посылать с моего стола?

— Ничего, Илья меч удержит, — смеясь, сказала Апракса. — Я, не гневайся, братец, ему в темницу яства со своего стола посылала.

— Вот оно, значит, как! — воскликнул князь. — Я наказываю, а княгиня с княжной милуют! Что-то уж больно любезен всем Илюшенька Муромец!

— Особенно хану! — сострил один из бояр. — Он Муромцу Илтаря до сих пор забыть не может!

— Пустое! — возразил княжич. — Это в старое время поединок решал исход сражения, а теперь решает воинская наука. Как построить перед боем войско, какие полки в чело, какие по крыльям…

— Наука наукой, — возразил боярин, — а воинская отвага — это и в старые времена, и в новые… Вот выйдет сейчас Добрыня на Подол, свистнет, и они за ним и огонь и в воду… А на степняков одно имя Муромец страх наводит. В Царьграде тогда… Можно сказать, печенеги под самыми окнами императорского дворца гуляли, а как увидели Илью Муромца, в первом бою бежали.

— Оно, конечно, — поддержал Мышатычка. — И Добрыня, и Илья… Только… — Он не договорил.

— Гонец в Великому князю! — провозгласил дворецкий, и в столовую вошел гонец в дорожной запылённой одежде, достал из сумки бересту, протянул князю. Князь развернул берестяной свиток, прочитал, и лицо у него вытянулось. Он встал из-за стола.

— Пошли ко мне!

Следом за князем поднялся Мышатычка, княжич и приближенные бояре.

— Ой, что будет? Что будет? — запричитала княгиня, встревоженно глядя вслед мужу.

В кабинете князь сказал:

— Дружины соседних князей не подошли, как обешались. Добрыня с ополченцами тоже не подоспел. Пленк убит. Киевские полки разбиты, бегут без оглядки. Степняки движутся следом. Если их не остановить, скоро будут в стольном.

В Киеве творилось что-то невообразимое.

На большой торговой площади, где обычно собираются на вече лучшие люди города — владельцы теремов и лавок, гостиничных дворов, мастерских, теперь поднаперли посадские с Подола — ремесленники, кузнецы, кожемяки, горшечники. Потому что, если поганые возьмут столицу, спрашивать не будут, кто ты есть и какого звания. Одинаково хорошо торят и терема, и хижины.

Вот на прилавок влез воин с перевязанной головой. Площадь притихла, и над ней прозвучал его голос:

— Потому и разбили нас, что навстречу хану вышла только часть дружины. А у пето сила — видимо-невидимо. Если нагрянут, стольному конец!

На прилавок вскочил кузнец в кожаном переднике, закричал:

— Князь дружину пожалел! А нас кто пожалеет? Придут степняки, всех перебьют, жен и детей наших в рабство угонят. Сами отстоим стольный! Пусть князь даст оружие и коней!

— Оружие! Коней! — подхватила площадь, и мощный поток двинулся с прибрежного Подола вверх на Гору к княжескому дворцу. И вот уже они стоят под самыми окнами дворца.

— Дай, князь, оружие! Дай коней! Остановим поганых!

И снова собирались бояре, толковали: «Попробуй дай оружие этой голытьбе. Ну, отобьют поганых, а потом»… Страшно было за терема, усадьбы, лавки, годами нажитое добро.

— Оружие! Коней!

Князь из-за занавески неприметно выглядывает из окна.

Вся чернь подольская здесь.

— Дай мне часть дружины, отец, и я мигом разгоню их, — просит княжич. Князь не слушает его.

— Что будем делать? — спрашивает он Мышатычку.

— Подождём вестей от Добрыни…

Так бы, наверное, и остался Илюша сидеть в темнице — до Муравленина ли? Но, видать, кто-то крепко помнил о нем. Уже скакал гонец — князь-де велел выпустить Илюшу. Торопился. У верхних ведь семь пятниц на неделе — не соскучишься. Сегодня велит в темницу, завтра — выпустить, а послезавтра, глядишь, опять посадит. Главное, что выпустили. А там видно будет.

Выйдя из темницы, Илья очутился в людском круговороте. Кипело, как вода на Днепровских порогах. Кидало человечьи волны то к великокняжескому дворцу, то назад, к темнице. Кого-то отбивали у стражи. Откуда-то тащили оружие. Что-то кричали о Великом князе, о колдуне Волхе. Илюше не до того было. Как другу, обрадовался приведенному кем-то коню. А уж как взял в руки свой меч, будто заново народился. А вокруг уже толпились с добытыми пиками, секирами, мечами. К Илье, которого сразу же все узнали, то и дело обращались с разными вопросами, и он поневоле стал руководить ополчением. В толпе горожан мелькали и княжеские дружинники в доспехах.