Конунг. Властитель и раб - Холт Коре - Страница 44

– Да, – сказал я.

Он повернулся и ушел.

Это одна из множества моих ночей с конунгом Норвегии, глубоко засевших в памяти, йомфру Кристин.

Я шел через Нидарос в большом возбуждении, была ночь, по небу бежали тучи. Подойдя к усадьбе Хагбарда Монетчика, где нашла приют Астрид, я увидел человека, сидевшего на каменном пороге людской. Голова его косо свесилась, сверху падал лунный свет. Я подумал, что это один из нидаросских пьяниц, и хотел прогнать его, прежде чем разбудить Астрид. Взял пару камешков и швырнул в него. Первый попал в спину, второй в голову, но он не пошевелился. Я подошел ближе. Это был Унас.

Я приблизился вплотную и повернул его лицо к себе: его осветила луна. Сейчас он был старый и бледный. Я нагнулся над Унасом и прислушался. Он больше не дышал. Когда я отпустил его, он свалился у моих ног.

Я выпрямился и огляделся – ночь, весь Нидарос спит. Унас, пьяный как обычно, брел своим скорбным путем, и я уже никогда не узнаю, что направило его стопы к дому, где спала Астрид. Быть может, он рвался увидеть сына – оружейникова или конунгова, – но не осмелился пройти мимо стражи у ворот конунговой усадьбы. И был вынужден зайти сюда. Возможно, он знал, что Астрид здесь – один из немногих, кроме меня и Сверрира, кто знал ее по родине. О чем думал он, сидя здесь? Или не думал – и смерть взяла его: выпит последний глоток, чайка улетела в ночь над темными волнами. Ей нужно назад, в Киркьюбё, что лежит посреди моря на севере.

Я оставил его, бросил камешек в окно каморки Астрид, и она вышла.

Пролила слезу над усопшим, как подобает женщине. Я сказал, что мы никого не станем будить, пусть спят, – только один человек в городе знает Унаса лучше, чем мы. Унас был легким. Я взял его за руки. Сказал, чтобы Астрид взяла за ноги: мы отнесем его в церковь святого Петра и положим там. Мы так и сделала. Никто не встретился. Я пару раз отдыхал, прислонив Унаса к стене и зажав между нами. Мы мало говорили. Церковь была не заперта и темна, свечи у нас не оказалось. Но лунный свет, падающий через прорези окон, помог нам отыскать алтарь. Там я положил его. Завернул в свой плащ. Мы сели у алтаря рядом с ним, Астрид молилась, медленно, глубоким, чистым голосом. Я спросил ее, чуть помедлив:

– Думаешь, он был отцом Сверрира?

– Нет, – ответила она.

С наступлением утра мы ушли оттуда, Астрид привела священника, обещавшего бодрствовать и молиться, пока мы не вернемся. Я отправился в конунгову усадьбу. Стража пропустила меня, как и раньше, и я вошел прямиком без стука в опочивальню Сверрира.

Он взглянул – но ничего не сказал.

Я произнес:

– Ночью умер некто очень близкий тебе, государь…

Он быстро поднялся с ложа, я заметил, как налился скорбью его взор: он подумал, что это Астрид. Я сказал: это Унас, государь. Когда-то он был твоим отцом. Конунг склонил голову и не ответил.

В тот день мы встретились втроем, и в последний раз они стояли бок о бок, Астрид и Сверрир из Киркьюбё. Унас лежал в гробу у алтаря церкви святого Петра. Священников отослали. Мы трое вместе читали молитву над усопшим. Думаю, Сверрир плакал. У меня не хватило мужества взглянуть на него – и я не знаю, о чем он думал. На пути из церкви он сделал то, о чем я всегда вспоминаю с удовольствием. Он положил голову Астрид себе на грудь, прежде чем расстаться с нами.

Я знал, что моя жизнь была, возможно, в большей опасности, чем когда-либо прежде. Я знал конунга. В эти дни, когда скорбь по его первому отцу неотступно бередила мозг, он одновременно испытывал радость, которую был не в силах подавить. Человек, бывший огромной обузой в жизни конунга, ушел из нее. Но конунг стыдился этой радости. Посреди всего этого рухнула наша дружба. Кроме того, он снова увидел Астрид – и отстранил ее. Я знал Сверрира. Он, как скряга деньги, подсчитывал все совершенные несправедливости, подводил итог, зная, что так должно быть, – и разом прогонял печаль, стремясь все уничтожить, перекрыть пути назад и освободиться от бремени выбора. Ведь народ наверняка скажет: – Конунг велел убить Унаса? Я знал, что он этого не делал. – Но если он убьет меня? Никто не поверит, что он убийца. Над моим телом конунг сможет улыбнуться – несчастной улыбкой человека, который никогда больше не изведает радости жизни.

Я переехал со двора Хагбарда Монетчика, где обрел приют, в тесную келью моего друга монаха Мартейна с Острова Ирландцев. Мартейн был и другом конунга. Я мог выговориться ему. Днем я спал, зная, что если люди конунга придут, они придут в полночь. А каждую ночь я выходил и слонялся по кладбищам, даже бодрствовал одну ночь у тела Унаса и несколько часов пролежал в молитве перед одним из бессчетных алтарей Нидароса. Однажды меня осенило, что я должен пойти к архиепископу и просить его о беседе. Меня сразу впустили. Я же еще был – для многих – человеком, близким к конунгу.

Архиепископ Эйстейн, как я сказал, йомфру Кристин, был мудрым человеком. В тот момент, когда я занял место перед ним, я понял – мне бы следовало понять это раньше, – что здесь поддержки не дождаться. Он сообразил, что у меня на уме, прежде чем я раскрыл рот. Он сказал, что недавно имел беседу с конунгом: конунг просил о помощи. Хотел знать, нет ли у меня человека, способного написать его сагу. Я думаю, что есть. Один аббат из Исландии, только что прибывший в Нидарос. Его зовут Карл сын Иона.

Я поднялся с лавки, на которой сидел, подошел к висевшему на стене за троном архиепископа распятию и снял его. Оно было очень красиво.

– Где церковники украли его? – спросил я.

Архиепископ постарался скрыть замешательство. Я сказал, что люди конунга постоянно рыщут повсюду и берут, что подвернется. То же и с людьми церкви. И всегда находятся слова для оправдания содеянного.

Я повесил страстотерпца Христа на прежнее место и сказал, что было глупостью с моей стороны прийти сюда. После новой большой дружбы между конунгом страны и архиепископом Нидароса нечего ожидать, что я – человек, пожелавший написать правдивую сагу – дождусь здесь поддержки. Он не ответил.

– Конунг страны и архиепископ – разные люди, – сказал я, – но одно у них общее: они знают цену неправде и готовы заплатить ее.

– Как и все мы в нашей ничтожной юдоли, – ответил он.

– Но кто-то всегда должен стоять рядом и говорить правду, – парировал я.

Он молчал, я сказал, что мой добрый отец Эйнар Мудрый часто является мне после ухода в лучший мир. И другие тоже время от времени: моя матушка и многие родичи, большинство из которых я не знал при жизни. Мне известно, Владыко, что когда моя душа вырвется на волю из царства смерти, мой жаркий дух вселится в скальда, еще живущего на грешной земле. Тогда все, что я видел и слышал, что помнит мое сердце и знает мой разум, вольется в него. И он напишет свою правдивую сагу о Сверрире, конунге Норвегии.

Архиепископ встал, но не ответил.

Я сказал:

– Быть может, он – мой преемник в истерзанной Норвегии конунга Сверрира – сумеет написать свою сагу лучше, чем я – свою. Ибо за ним буду стоять я и нашептывать каждое слово, водить его рукой, пока перо не выскользнет из пальцев. И каждый прочитавший будет знать, что это правда от того, кто был близок конунгу.

Архиепископ кивнул.

Я вышел от него и больше не чувствовал страха перед конунгом и его людьми.

Был вечер, я сидел и грустил в маленькой келье Мартейна, Астрид уехала назад в Сельбу. В дверь постучали. Я не ответил – и вошел конунг, без оружия и без челяди. Я не встал. Заметил, что у него прибавилось седых волос с нашей последней встречи. Морщины, расходившиеся от носа к уголкам рта, стали глубже. Он быстро произнес: – Мне нужно кое-что тебе сказать, Аудун.

Сел рядом со мной, мне это не понравилось, я встал и отошел в угол, к лавке. Он говорил медленно, но без лишних слов. То, что произошло между нами, не всплывало. Он сказал:

– Астрид должна покинуть страну. Видишь ли, Аудун, я могу простить многих, кого не люблю: несметные полчища моих врагов, их я тоже могу простить, хотя это и неумно с моей стороны. Ибо чего мне ждать от них – ничего, или хуже: радости в миг моей смерти. Их я могу простить.