Конунг. Властитель и раб - Холт Коре - Страница 55

А потом Он вернулся и говорил со мной уже громче, но я снова не слышал, что Он говорит. Я кричал Ему, и Он отвечал, но я не мог разобрать, что именно. Тогда я вскочил, – во сне или наяву, не знаю, – воздел к Нему руки и закричал: «Говори, говори же, чтобы я мог услышать Твои слова!» И Он заговорил громче. Но я не слышал, что Он говорит.

Тогда я вернулся на свое жесткое ложе – теперь-то я не спал – и я знал, что умолчу об этом, хотя столь часто рассказывал о своих снах своим людям. Ибо что же это было, что Он говорил мне?

В дыме над Сокнадалем я вижу ее, и в трупном запахе у Фимрейти я узнаю запах своих сыновей. Но что же Он говорил мне? Теперь я вижу, что меня уже больше не волнует, был ли конунгом мой отец: я знал, что я сын конунга, – я, человек с далеких островов, и однажды отец мой был оружейником, а теперь я – сын конунга. Да, конунга; мои люди верят в это, и я тоже. А если у меня и были сомнения на сей счет, то я отмел их, ибо я один – властитель и раб, и в моей власти выбирать себе происхождение. И пусть Всемогущий не терзает меня за это.

Но что же Он говорил мне? И снова видения: вот они выносят на берег еще один труп! Рука у него отрублена, и человек тот истек кровью, а потом утонул. И вспомнился мне Гаут. А вместе с тем медленно постигал я истину в словах Всемогущего – но не в слепящем свете, а в тихом, не в громе, а в молчании, и мне больше не надо было прилагать усилий, чтобы расслышать эти слова, о которых я лишь догадывался, глядя на шевелящиеся губы.

И Он говорил мне:

– Как властитель этой страны, ты, Сверрир, – сын конунга. Но как раб своих людей и Мой, ты должен испить горькую нашу: тебе надлежит выбирать не между добром и злом, как делают грубые человеческие души. Нет, ты выбираешь между злом и еще большим злом. Таким будет твой выбор.

Когда теперь хоронят твоих погибших врагов, прости тех недругов, которые остались в живых. Пусть женщины вздохнут свободно, а мужчины вернутся с миром к своим повседневным делам. Твои люди станут властителями в этой стране по твоему слову, а ты сам будешь властителем по слову Всемогущего. И если ты будешь осужден за то, что не встал на путь, указанный Мною, то и люди твои подвергнутся осуждению за то, что не пошли твоим путем. Если твои люди отберут у другого его серебро, убей их. И если они украдут овцу из чужого хлева без твоего разрешения, принародно накажи их. Сделай это. И помилуй их.

Да, именно так. Ты ведь иногда испытывал от этого радость. Иную радость, нежели та, которая охватила тебя после победы у Фимрейти. Велика радость конунга! Но радость прощения больше. Это не значит оставить врага в живых, потому что ты сознаешь, что он пойдет за тобой и поможет тебе в бою с недругами. Нет, это значит идти против разума, когда ты пишешь на дощечке для счета и знаешь, что неразумно оставить врага в живых. Когда твои люди приходят к тебе и говорят:

– Неразумно оставить его в живых! Но лучше отпусти его.

И радость эта неизмеримо выше, она освобождает тебя от рабского проклятия и позволяет сохранить величие конунга.

Но способен ли ты на это? И разве твой разум, твое хладнокровие и трезвый расчет, твои мудрые слова не подталкивают тебя скорее к жестокости и беспощадности? Может, ты и хотел набросить на свои деяния покрывало мягкости, отпустить врага, сохранить ему жизнь, но твои люди, по слову твоему, шли за ним по пятам, а потом, возвратившись, сказали:

– Он предал тебя! И мы его зарубили!

Это тебе понятно. Но понял ли ты, что значит простить? Сможешь ли ты обрести эту главную радость, —ты, сын конунга, – и хватит ли у тебя сил жить, как настоящий конунг? Можешь ли ты миловать? И сумеешь ли ты однажды предстать пред очами Всемогущего, поклониться ему и уразуметь, что когда Он кладет на чашу весов Астрид, которую ты отослал от себя под черным парусом, трупы Фимрейти с их тошнотворным запахом, и все твои преступления многих лет, – то лишь милость на другой чаше способна приоткрыть для тебя небесные врата? Веришь ли ты в это?

Кажется, ее звали Маргрете? Да, ее имя было Маргрете, это дочь шведского конунга. Захочет ли Астрид простить тебе это? Да, если она жива, то по ту сторону моря уже долетела весть о пышном свадебном пире конунга. Захочет ли она простить?

Отбрось сомнения и ступай к своим людям! Еще остаются в живых воины Магнуса, они выжидают, не зная, захочет ли конунг помиловать их или нет. Твои же люди желают убить их. А ты хочешь их уберечь. Ты понимаешь, что стране нужен мир. Братья и сыновья твоих врагов охотнее пойдут за тобой, если ты пощадишь остатки разбитого войска конунга Магнуса. Объясни это своим людям. Они должны понять тебя.

Но значит ли это простить?

Я видел Его во сне, и я никогда не скажу об этом своим людям: сам Всемогущий говорил со мной. Но конечная мудрость в его словах никогда так и не дойдет до моего сознания, – меня, человека с далеких островов, конунга Норвегии, властителя и раба.

БЕСЕДЫ В РАФНАБЕРГЕ

Господин Аудун рассказывает своему другу Гауту

Этой ночью, мой друг Гаут, когда Рафнаберг будто был под защитой ветра и снега, и никто из враждебных нам баглеров не сумеет добраться сюда из Тунсберга, – желал бы я отыскать слова, чтобы облегчить свою душу. Не знаю, разумно ли я поступил, когда по приказу конунга велел отрубить тебе вторую руку. Может он, конунг, в своей жестокости решивший пощадить тебя, собрался взять назад свою угрозу и не увечить тебя, хотя ты и упорствовал. Когда конунг велик, я выгляжу ничтожным, а там, где его ясный разум непостижимым образом проникает сквозь тьму, – мое разумение не поспевает за ним. Правильно я поступил или нет? И вот ты лежишь здесь! В глазах еще теплится жизнь, а обрубки рук шевелятся, и в груди бьется сердце. На губах играет слабая улыбка, – или это мне кажется во мраке ночи. Я попросил йомфру Кристин пойти к себе и отдохнуть, я хотел остаться с тобой наедине. Она касалась твоих обрубков своими нежными пальцами, после того как Сигурд отрубил тебе руку. Она сидела возле тебя неотлучно, пока ты был без сознания. И если бы слезы могли исцелять, мой друг Гаут, то ты обрел бы новые руки, потому что йомфру Кристин выплакала свое страдание при виде твоего изувеченного тела! Веришь ли ты в тайну прощения? Да или нет? Отвечай мне, Гаут, если в силах ответить: веришь ли ты этой ночью, безрукий, объятый болью, – веришь ли ты в тайну прощения? Да или нет!

Я взывал к тебе сквозь шум урагана за окном, а тем временем йомфру Лив в своем легком платье лежала на каменном крыльце и молилась Божией Матери. Гаут, слышишь ли ты меня? Я все кричал и кричал, но ты не ответил мне: ты отверг мои слова, ты лежишь, укрытый овчиной, глухой к призывам, обращенным даже не столько к тебе, сколько к Сыну Божию. Теперь ты ответишь?

Я расскажу тебе о том конунге Сверрире, которого я знал: то был другой властитель, нежели тот, которого видели ты и прочие люди. Все вы видели человека, который побеждает в битвах, ставит парус и плывет навстречу новым сражениям. А что видел я? Я видел его безоружным, сидящим у очага и погруженным в глубокие мысли; видел перед собой уставшего человека в сомнениях, и у него хватило мужества спросить меня, единственного, кто был близок ему: «Я сын конунга или нет?» Но годы шли и он уже больше не сомневался в своем происхождении. Получалось так, что сомнение это ушло вглубь, но не отпускало его. Прав я был или не прав, когда огнем и мечом рассудил себя и своих противников? Я видел его радостным и видел печальным, когда мы вместе сидели у огня и вспоминали горные тропинки в Киркьюбё, лодки у берега, солнце в горах и нас самих, висящих на веревке над пропастью: семеро держат веревку, пока четверо собирают птичьи яйца. Я видел его и в тяжелых раздумьях у чужих могил: Эрлинга Кривого, конунга Магнуса, – могил, в которых покоятся его враги, ожидая всеобщего воскресения. И он стоял над ними в сомнении. У него хватало мужества сомневаться в своем праве лишать других жизни, – тех, кто покушался на его жизнь. Он был великий человек в своей смелости и в своем трезвом рассудке. И он мог бы стать великим в своей доброте.