При опознании — задержать - Хомченко Василий Фёдорович - Страница 13

— Совсем случайно зашёл в трактир к Фруму.

— В трактир случайно не заходят, Франек, — сказала она, поставила подсвечник на столик в коридоре и вышла, нахмуренная, сердитая, часто шаркая домашними туфлями.

Франтишек не обиделся на неё за такую встречу, понимал, что ей ой как нелегко с утра до ночи вертеться одной по дому. Мужа не дождаться, кухарки у них нет, няня приходит только на день, постоянная прислуга им не по средствам. А муж в трактире гуляет… Разделся, надел халат, зашёл к жене, чтобы попросить прощенья.

— Понимаешь, Габа, день выдался сумасшедший, — начал оправдываться он. — Три дела по моему участку. Закрутился, весь день на ногах, некогда было и пообедать прийти. Ты же знаешь про это убийство из-за перстня. Страшное убийство. Кража ещё. Поручил Потапенко разобраться, а он у Фрума просидел. Там его и нашёл.

Габа молча собирала на стол. Плита ещё горела, тепло доходило до столовой. Возле печи на полу кипел самовар.

— Ты прости меня, я сыт, есть не хочу, чаю выпил бы… И вот ещё что: завтра с утра еду в Корольцы. Поджог там в имении.

Он поставил на стол самовар, достал из буфета стаканы, блюдца, ложечки — себе и жене. Налил в стаканы заварки, кипятку, большим тяжёлым ножом стал откалывать кусочки сахара от сахарной головы.

— Как Туня сегодня — не капризничала? — спросил он.

— Нет, хорошо себя вела.

— А уснула быстро?

— Только что. Все ждала папку своего и его сказку.

— Рассказала бы ей сама.

— Моих сказок не хочет слушать.

Жена ещё не простила ему того, что зашёл в трактир, не хотела мириться. Да какой жене понравится, что муж возвращается домой пьяный? Франтишек молча пил чай и больше не пытался смягчить и задобрить её — лучше помолчать, обида скорей пройдёт. Габа и чай отказалась пить. «А ну как твой муж был бы бражник, хоть бы такой, как Потапенко, что бы ты тогда запела?» — подумал Франтишек с улыбкой.

После продолжительного молчания жена заговорила первая:

— Так и не заметишь, как дочка вырастет. То со службы в темень приходишь, то из трактира. — Хотела, конечно, чтобы за ней последнее слово осталось, такова уж женская натура.

Возможно, они бы поссорились, разошлись по разным комнатам, если бы не Туня. Девочка выбежала из спальни в длинной синей ночной рубашонке, притопала босиком к отцу, потянулась к нему:

— Папка, а я не заснула, я тебя ждала.

Франтишек подхватил её на руки, подкинул до потолка, поймал.

— Ой, папка, ещё, ещё! — кричала счастливая Туня.

И он снова и снова подкидывал её, раскачивал, кружил и сам кружился с ней. Потом сел, притянул её личико к своему и, строго глядя в глаза, спросил:

— А почему ты не заснула? Вон уж волки пришли в город, чтобы утащить тех малышей, которые не спят.

— А меня волк не утащит. У нас двери и окна затворены, — сказала Туня и обеими руками схватила отца за усы. — Но, лошадка, но, — начала их дёргать.

— Притворщица, маму обманула.

— Ага, — радостно призналась девочка. — Я глазки закрыла, мама и думала, что сплю, перекрестила меня, поцеловала и пошла.

— Туня, в постель, — приказала мать. — Поздно. Слышишь?

— И правда, доченька, пойдём спать. Бай-бай надо. А то скоро баба-яга в окно метлой постучит и скажет: «А ну, давайте мне Туню, я её в дремучий лес заберу, там она у меня будет мышей пасти».

Он отнёс её в спальню, уложил, присел сбоку на скамеечке, поцеловал в кудрявую головку. Туня скинула с себя одеяло, задрала ноги.

— Не хочу спать, папа.

— А за это будешь у бабы-яги мышей пасти.

Туня села, задумалась.

— Папа, а если я мышку съем, киской стану?

— Ну и выдумщица, — засмеялся Франтишек. — Габа, ты слышала?

— Слышала, слышала, — крикнула жена из столовой. — Я вот её сейчас отшлёпаю, сразу угомонится.

— Папочка, я угомонилась. — Туня сделала вид, будто испугалась. — Расскажи сказку.

— Сказку? Ну, слушай… Жила-была, значит, на белом свете девочка. — Богушевич замолчал — сказку ещё надо было придумать. Туня требует, чтобы сказка каждый раз была новая. И тут же у него перед глазами встала дочка Серафимы, тех же лет, что Туня, такая же кудрявая, только худенькая, и ручки тоненькие, не то что Тунины пухленькие, будто ниточками перевязанные. Когда пришли за Серафимой, чтобы отвести в тюремную камеру, девочка эта — она сидела у неё на коленях — с плачем, криком, как клещами, уцепилась за шею матери, не оторвёшь. «Не дам маму, не дам. Она у меня хорошая!» И плакала навзрыд. Муж Серафимы силой забрал её от матери, так девочка чуть не захлебнулась от слез, вырывалась, царапала отца, била его кулачками… Не дай бог видеть такое. Даже у привычных ко всему, казалось бы, стражников, и у тех на лицах заходили желваки… «Мать в тюрьме, а тут трое детей её ждут. Только дождутся ли?»

— Папа, сказку! — дёрнула Туня отца за ус. — Слышишь?

— Да, — опомнился Франтишек, — значит, так. Жила-была на свете девочка.

— Папа, это уже другая девочка?

— Нет, та самая. И звали её… Не знаю как, — говорил он, а сам все думал о Серафиминой дочке. — Были у этой девочки мама и папа.

— Как у меня?

— Как у тебя. Только теперь та девочка осталась без мамы. У неё ещё две сестрички есть, одна постарше, другая помладше.

— У них мама умерла?

— Нет, они при живой матери — сироты. Пришли стражники с саблями и револьверами и забрали их маму в тюрьму.

— За что забрали?

— За что? Их мать сделала сиротами таких же трех деток.

В спальню вбежала Габа.

— Ты что ей на ночь рассказываешь?! Какие ужасы?! Господи, боже мой, совсем человек ума решился. Выйди, я сама её уложу. — Габа села на скамеечку, сложила руки на груди, сидела и молчала.

Туня сразу же крепко зажмурила глаза, сжала рот, даже личико сморщилось. Уже без притворства старалась заснуть, но нет-нет потихоньку посматривала, сидит ли ещё мать. Сама не заметила, как заснула.

Богушевич прошёл к себе в кабинет — маленькая комнатка, заставленная шкафами и этажерками с книгами. Вплотную к окну стоял дубовый письменный стол, на нем Богушевич увидел письмо из Кушлян — почерк сестры Ганны — и две свежие газеты. Взял ножницы, обрезал край конверта, достал письмо. «Вот ведь как обиделась, даже про письмо не сказала», — мысленно упрекнул он жену.

«Дорогие Франек и пани Габриэла, дорогая племянница Констанция, — писала Ганна, — письмо ваше получили и очень рады, что все вы, божьей милостью, живы и здоровы. Желаем вам быть такими всегда». Дальше шли домашние новости — какой урожай, сколько думают в этом году выручить с хозяйства и что ещё осталось сделать. Погода у них хорошая, солнечная, не нужно снопы сушить, они сухие, хорошо молотятся и без сушки. «Стряслась у нас в доме беда. Пустили ночевать нищих слепцов с мальчиком-поводырём. Напоили, накормили. Поводырю подарили ботинки, штаны, сорочку, что после тебя остались, а то хлопчик был в одних отрепьях. А он убежал от слепцов, не захотел больше их водить. Остались безглазые у нас в фольварке. Пришлось отвести их в Ошмяны, я их туда водила. Там нашли им другого сиротку.

…В Ошмянах встретила пана Лозовского, тебе он знаком по Вильне. Передаёт тебе привет и говорит, чтобы возвращался сюда, на родину.

…Прошлым летом молния попала в берёзу, сломало верхушку. А этим летом аисты там гнездо свили. Теперь у нас две семьи…

…Брат Франек и пани Габриэла, переезжайте вы сюда к нам куда-нибудь. Надо жить рядом, чтобы можно было вас видеть, слышать, обнять вас можно было.

Привет тебе от отца. Слабый уже он, хворает. Что ж, восемь десятков прожил. И муж мой, Адам, привет тебе посылает.

…А пан Лозовский собирается книжку стихов издать. Стихи он пишет на языке деревенских людей — по-белорусски. Он сказал, что и ты, Франек, писал в гимназии стихи не только по-польски, но и по-белорусски. Пан Лозовский хочет создать товарищество и издавать еженедельник на белорусском языке, а для этого ему нужны деньги и разрешение властей. Один раз власти ему уже отказали. Он обещал написать про все это тебе. Адрес твой я ему дала…»