Наше постчеловеческое будущее: Последствия биотехнологической революции - Фукуяма Фрэнсис - Страница 29

Так же обстоит дело с семьей. Со времен Платона среди философов существовало понимание, что семья — главный барьер на пути достижения социальной справедливости. Люди, как предполагает теория родственного отбора, склонны любить своих родственников и свойственников более, чем они того объективно заслуживают. Если возникает конфликт между долгом перед семьей и долгом перед обезличенной властью общества, семья побеждает. Вот почему Сократ в Книге V "Республики" утверждает, что в городе совершенной справедливости потребуется обобществление женщин и детей, чтобы родители не знали, кто их биологические отпрыски, а потому не могли им потворствовать[182]. Вот почему все современные общества, где правит закон, вынуждены принимать мириады норм, препятствующих непотизму и фаворитизму государственных служащих.

И все же естественная склонность доводить любовь к своим отпрыскам до пределов рационального имеет в своей основе мощную адаптивную логику: если мать не любит так своих детей, кто еще будет тратить свои ресурсы, материальные и эмоциональные, на то, чтобы довести ребенка до зрелой взрослости? Институциональные организации вроде ведомств социального обеспечения действуют куда хуже, поскольку в основе их работы не лежат природные эмоции. Более того, в естественном процессе есть глубинная справедливость, поскольку он гарантирует, что даже у детей некрасивых или неспособных будут родители, которые станут их любить вопреки их недостаткам.

Некоторые возражали, что даже будь у нас возможность изменить личность человека фундаментальным образом, мы бы никогда этого не захотели, поскольку человеческая природа в некотором смысле гарантирует свою неизменность. Я считаю, что это возражение сильно недооценивает амбиции человека и не учитывает, насколько радикальными способами в прошлом люди пытались преодолеть собственную природу. Именно из-за иррациональности семейной жизни все существовавшие коммунистические режимы боролись с семьей как с потенциальным врагом государства. В СССР был прославлен маленький негодяй Павлик Морозов, который в тридцатых годах выдал своих родителей сталинской полиции; и прославили его именно в целях разрушения естественной преданности семье. Маоистский Китай ввязался в долгую борьбу против конфуцианства с его упором на сыновнюю почтительность, а во время культурной революции шестидесятых годов детей просто натравливали на родителей.

Невозможно при текущем положении дел сказать, насколько решающими окажутся эти утилитарные аргументы против определенных перспектив биотехнологии. Многое будет зависеть от того, как конкретно проявятся эти технологии: например, не добьемся ли мы продления жизни без одновременного сохранения ее высокого качества; не даст ли разработанная генная терапия страшных эффектов, которые проявятся лишь через двадцать лет после ее применения.

Но смысл вот в чем: мы должны скептически относиться к либертарианским аргументам, что раз евгенические решения будут приниматься отдельными людьми, а не государством, то и не надо беспокоиться о вредных последствиях. Свободный рынок, как правило, функционирует нормально, но бывают у него неудачи, которые требуют вмешательства правительства. Негативные экстернальности сами по себе не исправятся. Мы сейчас не знаем, будут ли они большими или малыми, но не следует предполагать, что они устраняются твердой приверженностью свободному рынку и индивидуальному выбору.

Ограничения утилитаризма

Хотя нам и привычно что-то отстаивать или опровергать, исходя из утилитарных соображений, все утилитарные аргументы имеют некое существенное ограничение, которое часто приводит к решающим дефектам. Выгоды и невыгоды, которые суммируют утилитаристы в своих гроссбухах затрат и прибылей, обычно материальны и просты, и, как правило, сводятся к деньгам или легко идентифицируемому физическому повреждению. Утилитаристы редко принимают в расчет пользу и вред более тонкой природы, которые не так легко измерить или последствия которых сказываются на душе, а не на теле. Легко построить обвинение против такого вещества, как никотин, который имеет ясно определимые отдаленные последствия вроде рака или эмфиземы легких, но труднее выступать против прозака или риталина, которые сказываются на личности и характере.

В утилитарную схему особенно трудно включить моральные императивы, которые стараются там рассматривать как еще один вид предпочтений. Экономист Гэри Беккер из Университета Чикаго утверждает, что преступление есть результат рационального утилитарного расчета: когда выгоды от преступления превышают затраты, человек его совершает[183]. Пусть такой расчет действительно является мотивом для многих преступников, но, доводя до крайности, можно сделать вывод, что, скажем, родители согласятся убить своих детей, если дать им за это соответствующую цену и гарантировать безнаказанность. Тот факт, что подавляющее большинство людей даже и думать не станет о принятии такого предложения, приводит к выводу, что либо люди придают своим детям бесконечную ценность, либо моральная обязанность поступать правильно несоизмерима ни с какими экономическими ценностями. Иными словами, есть вещи, делать которые люди считают морально неправильным, независимо от возможных утилитарных выгод.

Так же и с биотехнологией. Хотя беспокойство насчет непреднамеренных последствий и непредвиденных затрат вполне разумно, самый глубокий страх перед этой технологией имеет отнюдь не утилитарную природу. Скорее это страх перед тем, что в конечном счете биотехнология принесет нам утрату нашей человеческой сущности — то есть важного качества, на котором держится наше ощущение того, кто мы такие и куда идем, какие бы ни происходили изменения с человеком за всю его историю. Хуже того, это изменение мы можем провести, не зная, что теряем что-то весьма и весьма ценное. Таким образом мы можем вдруг очутиться по ту сторону барьера между человеческой и постчеловеческой историей и даже не увидеть, когда мы перевалили водораздел, потому что перестанем понимать, о чем идет речь.

А что же это за человеческая сущность, опасность потерять которую нам может угрожать? Для человека религиозного это, возможно, нечто вроде искры Божией, с которой рождается каждый человек. Со светской точки зрения, это нечто, имеющее отношение к природе человека: специфичные для вида свойства, общие для всех людей как таковых. Вот что в конечном счете ставится на карту в биотехнологической революции.

Существует тесная связь между природой человека и человеческими понятиями прав, справедливости и морали. Эту точку зрения разделяли в числе прочих и люди, чьи подписи стоят под Декларацией независимости. Они верили в существование естественных прав, то есть прав, предоставляемых нам нашей человеческой природой.

Однако связь между правами человека и природой человека не прямолинейна, и ее энергично отрицают многие современные философы, утверждающие, что человеческой природы вообще не существует, а если бы и существовала, то законы добра и зла не имели бы к ней никакого отношения. С момента подписания Декларации независимости термин "естественные права" вышел из моды и заменен более общим термином "права человека", источник которых не зависит от какой-либо теории природы.

Я лично считаю, что такой радикальный поворот от концепции прав, основанной на человеческой природе, глубоко ошибочен, как с философской точки зрения, так и с точки зрения повседневной морали. Человеческая природа — это то, что дает нам чувство морали, обеспечивает нам социальные навыки, необходимые для жизни в обществе, и служит основой более изощренных философских дискуссий о правах, справедливости и морали. И в вопросе о биотехнологии на кону стоят в конечном итоге не какие-то утилитарные расчеты затрат и выгод, касающиеся будущих медицинских технологий, но сами основы человеческого нравственного чувства, бывшие неизменными с момента появления человека. Может быть, как предсказывал Ницше, мы обречены выйти за пределы этого нравственного чувства. Но если так, то мы должны решительно принять последствия отказа от природных стандартов добра и зла и признать, как признавал Ницше, что это может привести нас в страну, куда мало кто из нас хотел бы попасть.