Том 12 Большой Джон - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 15

15

Фрейлейн Фюрст подняла костлявый палец кверху и произнесла:

— Раз!.. Два…

— Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… Восемь… Девять… Десять… — звучало над потупленными головами девочек.

Звуки резкого, но взволнованного голоса Фюрст падали как удары в сердце каждой из присутствующих; вслед затем, с незначительными паузами, голос немки становился все тише и тише… Где-то далеко, в глубине этих юных, еще далеко не испорченных сердец тлел огонек добра. Он точно указывал молодым душам, что они поступают зло и несправедливо. Но тут же настойчивый злой демон нашептывал другие слова, другие речи:

— "Так и надо ей, так ей и надо… Она шпионка, доносчица, фискалка… Она лишает вас свободы, третирует, гонит, преследует, мучает! Вон ее… Вон!.. Вон!"

В дальнем углу класса, со скрещенными по-наполеоновски руками, стояла стриженая девочка, вперив в Фюрет долгий, немигающий взгляд. Что-то тревожило душу девочки, что-то щипало ее за сердце. Но Лида Воронская казалась спокойной как никогда.

— Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать… Четырнадцать… Пятнадцать… — глухо и мерно отсчитывала «шпионка», и два багровых пятна на ее желтом лице вспыхнули снова.

— Шестнадцать… Семнадцать… Восемнадцать… Девятнадцать… — понеслось уже значительно громче.

Тут фрейлейн Фюрст сделала паузу и, еще раз обведя потухающим взглядом замерших на своих местах, подобно каменным истуканам, воспитанниц, почти в голос выкрикнула:

— Двадцать!.. Свершилось!..

Теперь уже не было возврата назад. Головы опустились ниже. Глаза глядели в пол. Когда головы поднялись, немки уже не было в классе. Только слышался в коридоре удаляющийся шорох ее платья.

Дверь широко распахнулась и Сима-Волька как бомба влетела в комнату.

— Позор!.. Гадость!.. Свинство!.. И это люди!.. Это будущие женщины!.. Матери семейств!.. Гуманные маменьки, добрые жены!.. Косматые сердца у вас, каменные души!.. О, злые вы, злые!.. Человека лишили куска хлеба из-за какого-то пошлого принципа… И будь оно проклято, это глупейшее правило товарищества, которое, как тупых баранов, заставляет действовать вас всех гуртом. Ненавижу его и вас… Ненавижу… Да!.. Да!.. Да!.. Ненавижу!.. — заключила она свою негодующую речь. Она задыхалась. И вдруг она ударила себя ладонью по голове и задорно подняла голову.

— Если вы такие, — вызывающе крикнула Эльская всему классу, — я хочу быть иной. Я догоню Фюрст, я скажу ей, что мне жаль ее… Мне, Вольке, разбойнику и «мовешке», которой попадало от нее больше всех! Я ей скажу: "У них бараньи головы, фрейлейн Фюрст, они глупы и черствы, как прошлогодние сухари, но мне жаль вас, потому что они несправедливы, они не имели права…"

И прежде чем кто-либо успел удержать ее, Эльская выскочила из класса.

— Волька!.. Изменщица!.. Отступница!.. Не смей!.. — понеслось за нею вдогонку.

Но она не слышала ничего. Она пронеслась вихрем по коридору, вбежала на лестницу, влетела по другому коридору на половину верхнего этажа.

Две «седьмушки», попавшиеся ей навстречу, приняв ее за сумасшедшую, с визгом отлетели в сторону.

Вот и комната фрейлейн, "лисья нора", как окрестили ее в насмешку институтки. «Шпионка» там. Она стоит посреди своей маленькой, убого обставленной конурки, где все дышит бедностью и чистотой, и тихо, жалобно плачет. Ее высокая фигура, жиденькая косичка, заложенная на темени крендельком, так убийственно жалки, что сердце Симы дрогнуло от боли.

— Фрейлейн!.. М-lle!.. Голубушка!.. Ради Христа!.. Не плачьте!.. Плюньте на них!.. Они чудовища мохнатые… Они… И ей-Богу же свет не без добрых людей, и вы найдете лучшее место!.. — говорила она, схватив руки немки и отчаянно тряся их.

Сначала Фюрст отступила в глубь комнаты, ожидая какой-то новой злой выходки или проказы со стороны этой девочки.

Но лицо Эльской дышало таким участием, такою добротою, что она сейчас же успокоилась, обняла девочку и прижала ее к груди.

— Спасибо!.. Спасибо!.. Не ожидала от вас… Вы одна любите меня… — прошептала она чуть слышно.

— Нет, фрейлейн, и я не люблю вас, — нимало не смущаясь, поправила ее Эльская, — и мне не нравилось, что вы слишком подсматривали… то есть, извините ради Бога, были чересчур резки и жестоки с нами… А только у меня мама гувернанткой была, и я знаю, что значит уйти с места и как трудно получить другое и… и желаю вам всего лучшего, фрейлейн… Простите меня… а то я, ей-Богу, сейчас разревусь, как теленок…

И Сима бросилась бежать из "лисьей норы" назад в класс, где шумели тридцать девять разгоряченных девочек и где Лида Воронская выводила четко на классной доске:

Свобода!.. Свобода!.. И нищий, и царьСтремились к ней с давних веков…Так будет вовеки, так было и встарь…

— Рант! — крикнула, замирая с мелком в руке у доски, Воронская, — дай мне скорее рифму на "веков".

— "Дураков", — не задумываясь выпалила стрекоза, и юная поэтесса и ее вдохновительница покатились со смеху.

Выпускные шумно праздновали победу, ничуть, казалось, не заботясь о произошедшем. «Шпионка» должна была исчезнуть, и пылкие головки не хотели думать ни о чем другом…

* * *

Прошла неделя. Весна настойчиво и быстро вступала в свои права. Таял снег на улицах, и скупое петербургское солнце сияло ярко в эти лучезарные апрельские дни. Усердные дворники сгребали деревянными лопатами в кучи грязный снег, помогая городу приготовиться к встрече голубоокой гостьи-весны.

Небо было синее-синее, как лазоревый лионский бархат нежнейших тонов.

В выпускном классе старших воспитанниц тоже весна. Какое-то приподнято-радостное настроение царило среди институток. Этому способствовал немало рапорт, поданный неделю тому назад ненавистной Фюрстшей, которая в ожидании полного увольнения взяла отпуск и переехала жить к сестре.

"Первые" освободились. Никто не шпионил за ними больше, никто не подслушивал, не подсматривал, не бегал "с доносами" к maman. Вместо «шпионки» дежурила молоденькая, хорошенькая Медникова, классная дама «пятых», недавно только вышедшая из пепиньерок и державшаяся запросто, по-товарищески с классом выпускных. С этой стороны обстояло все хорошо, но… это маленькое «но» отравляло радость весны барышням. В этом «но» сказывалась заговорившая совесть. Со «шпионкой» поступили несколько круто, и каждая из девочек не могла не сознаться в этом. Голос совести нет-нет да и давал знать о себе. К тому же разбойник Волька-Сима Эльская после истории с шпионкой объявила классу открытый протест. Она демонстративно поворачивалась спиной, когда кто-либо заговаривал с нею, и резала начистоту:

— Я со злыми психопатками дела не имею, — и уходила к своей "мелюзге".

Эта мелюзга были маленькие «седьмые», "шестые" и «пятые», обожавшие Симу. Часто можно было видеть в коридоре Эльскую, окруженную маленькими институтками, льнувшими к ней, как цыплята к наседке. Здесь, во время бесконечных прогулок по коридору и рекреационному залу, слышалось поминутно:

— М-lle дуся… Я вас обожаю…

— М-lle Симочка, ангелочек, придите в "долину вздохов". Я вам покажу мою руку: я на ней ваше имя выцарапала булавкой и чернилами замазала по рубцу… Красиво вышло… Честное слово!..

— Ну и глупо сделала, — укоряла свою неистовую обожательницу Эльская.

— Что же делать, дуся, я вас так люблю…

— А то делать, что казенного имущества не портить… Ведь ты казенная, за тебя казна платит, — и синие глаза Симы сверкали в сторону чересчур рьяной поклонницы. — Казна. Понимаешь?

— Бог в помощь, сестрички, — сказала Воронская.

— Казна, дуся… — соглашалась чуть слышно та.

— А если казна, значит портить казенное имущество ты не смеешь. Поняла?… А если еще и руки себе уродовать будешь, я не только в "долину вздохов" не приду, а пожалуюсь на тебя вашей классной даме m-lle Фон или прямо кочерге… то есть я хотела сказать инспектрисе, — поправилась в своей антипедагогической ошибке Сима.