Том 19. Белые пелеринки - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 17

17

Гнетущая тоска подавляла сердца. Всех охватывало одно и то же желание, чтобы только что свершившееся печальное событие приняло более утешительный оборот.

А когда вернувшись с урока пастора белобрысая Фальк переступила через порог класса, все головы повернулись в ее сторону, все глаза устремились на нее, и никогда еще несимпатичная Фальк, никогда не казалась своим одноклассницам такой ненавистной.

— Счастливица! На Рождество поедет, а мы-то несчастные!

* * *

Сочельник. За окнами попрыгивает морозец, пляшет метелица, визжит ветер.

Воспитанницы еще за три дня до сочельника разъехались на праздники по домам. Институт заметно опустел. Помимо десятка — другого учениц старшего и среднего отделения, здесь оставался класс «седьмушек». Из всех седьмых на рождественские вакации уехала одна Фальк. Она торжествовала. Класс объявил ей войну, зато сами обстоятельства отличили ее перед всем классом. И долго вертелась перед своими побежденными противницами в час отъезда переодетая в нарядное платье белобрысая Лина прежде, нежели покинуть институт, как бы разжигая этим еще большую зависть и ненависть к себе класса.

Но вот уехала Фальк. Уехали и другие счастливицы. Наступил сочельник. Еще утром разнесли по институту другую печальную новость: елки не будет. Княгиня недовольна маленькими, и ежегодно устраиваемый для них рождественский праздник отменен.

С печальными лицами бродили наказанные. Тоска и гнет царили у седьмых. А за окном бушевала вьюга, неистовствовал ветер, в классе же, особенно почему-то сумрачном и неуютном, сидели сбившись кучей перед печкой около сорока огорченных девочек, изредка перебрасываясь ленивыми фразами между собой.

— Сегодня у нас в Гатчине елка в офицерском собрании! Будет фокусник, живые картины и танцы, — говорит Даня Верховская, усиленно выскабливая перочинным ножичком на стене чей-то вензель.

— Не порти казенное добро, Щука, — остановила девочку всегда благоразумная Ланская и, помолчав с минуту, снова заговорила: — А у нас, месдамочки, какой праздник-то сегодня в деревне. В нашу усадьбу крестьяне со звездой приезжают издалека. Колядуют. Поют. Потом их угощают у нас пирогами, телятиной, пивом. Деньгами дарят, а ребят гостинцами. Папа все это устраивает — он добрый! — и глаза девочки увлажились при одном воспоминании о доме и отце.

— А что, душки, каково нашим родным лишиться нас в этот праздник! — послышался робкий возглас Жемчуженки, прерываемый вздохом.

— Ну, не скули, пожалуйста, Санька, и без того тошно! Сняв голову, по волосам не плачут, — резко прервала девочку Гаврик.

— Ну да, тебе хорошо, ты все равно зимние праздники домой не ездишь, — послышался чей-то голос, исполненный упрека.

— А ты бы, если уж так раскисла, слезное прошение написала бы Паровозу. Так вот и так — каюсь в содеянном и выдаю виновных с головою. Отпустите только домой, моченьки нет, — насмешничая говорила Верховская, и ее белокурый хохол раскачивался в такт.

— Щука! Противная! Как ты смеешь так говорить! Что я, доносчица, как Фальк, что ли! — вспыхнула Жемчуженка.

— Так не скули, не мотай душу! — снова отрезала Гаврик.

— Мальчишка! У тебя манеры, как у мальчишки.

— А ты, кисляйка, каша разварная, картофельное пюре! Кисель!

— Сама пюре и каша!

— Ну, уж не ври, я сильная, и не нытик, как Гаврик! Вы дрянь после этого. Впрочем, от вас и ожидать большего нельзя. Вы в лазарете недавно мятных лепешек стащили!

— Вы с ума сошли, Рамова! Лепешки мне Эмма Дмитриевна дала, а вы четыре порции желе недавно съели! Срам-то какой. Обжора!

— Не четыре, а всего три! Вы врунья, душка!

И ссора готова была уже разгореться. Детские страсти закипели. Но тут Маша Ланская выросла перед обеими девочками как из-под земли.

— Mesdames! Тише! Тише! Слушайте! Слушайте только. О, как это прекрасно! Верховская, несчастье ты этакое, да перестань же ты казенную стену портить.

И точно по мановению волшебной палочки тишина воцарилась в классе.

Тихие, нежные и чистые, как звон серебряного колокольчика, звуки неслись из угла класса, из аспидной доски, где светлым пятном на зеленом камлотовом платье белелся чей-то передник. Южаночка сидела на полу, забившись в угол за классную доску и прислонив кудрявую головку к стене, раскачиваясь из стороны в сторону с закрытыми глазами пела нежным голоском.

Христос Младенец родился в пещере.О, славьте, славьте величие Бога,Славьте Предвечного Иисуса,Пришедшего спасти вас всех.Слетались Ангелы Божии в пещере,Сходились пастыри славить величие Его,И ликующим пением НебаНаполнялся весь радостный мир.

Эту песню когда-то пела Южаночкина мама.

И сейчас вспомнила эту песнь темнокудрая девочка, и не одну только эту песнь вспомнила она, а и далекую южную окраину, свою красивую нежную покойную мать, всех своих солдатиков-друзей и дедушку, милого седенького, дорогого, которому, увы, силою роковой случайности придется теперь без его маленькой Южаночки провести невеселый праздник.

И Инна, видя перед умственным взором все эти дорогие ей лица, прижмурив глаза для полноты иллюзии, пела все нежнее, все мелодичнее, все задушевнее.

Словно очарованные стояли девочки, слушая этот дивный голос. В детских лицах застыло восторженное выражение. Во многих глазах сверкали слезинки.

— Месдамочки! Душки! Да что же это! — восторженно срывалось с уст восхищенной Жемчужинки. — Точно ангел небесный поет!

— Тише! Тише! Не мешай слушать! — зашикали на нее подруги.

Скрипнула, отворилась дверь. Стремительно вбежала в класс Дуся-Надин и тоже словно зачарованная остановилась.

— Кто это поет? О, как хорошо!

— Палтова, Дуся, Палтова…

— Она? Восторг! О, пой, милая, пой!

Христос Младенец! Я пришла к Тебе тоже,Христос Спаситель! Научи меня жить.Обвей меня кротостью, добротою и правдойИ дай мне силы остаться честной всю жизнь.

Зазвенел, зазвенел, как речка лесная, и смолк голосок. Наступила тишина. Казалось, еще реяли в комнате нежные звуки.

— Палтова! Прелесть ты этакая! Южаночка! Откуда ты так петь научилась! — И Дуся, первая нарушив волшебное очарование минуты, стремительно бросилась в угол за доской.

Град поцелуев осыпал лицо, глаза и черные кудри Инны. Ее ласкали, ее приветствовали, ею восхищались как никогда.

Девочки совсем, казалось, обезумели от восторга. А она стояла среди них и наивно хлопала своими большими милыми глазами.

— Чего они все радуются? Что такое сделала она?

И вдруг Дуся, ласкавшая ее с чисто материнской нежностью, ударила себя ладонью по лбу и, вся просияв от внезапно пришедшей ей в голову мысли, весело вскричала:

— Дети! А что вы мне дадите, если я устрою вам, что завтра же вы все разъедетесь по домам? Настолько ручаюсь за это, что сегодня же пошлю телеграммы и записки всем вашим родным!

— Дуся, Дуся! Вот-то было бы счастье! Дуся! Как же вы сделаете это, ангел! — послышались звонкие голоса, и в один миг «седьмушки», как мухи облепили свою хорошенькую папиньерку, обнимая, целуя и тормоша ее.

— Тише вы, тише, сумасшедшие! Всю прическу набок свернули! — отбивалась от них с хохотом Надин. — Все это я вам устрою и на чаек даже не попрошу ничего. Только чур! Уговор важнее денег. Слушать меня во всем, беспрекословно, а сейчас марш в музыкальную комнату. Там вы разучите со мною всю ту песенку, которую только что пела Инна Палтова, да хорошенько, смотрите у меня! А потом, потом… Слушайте только: я пошлю за серебряной бумагой, картоном и клеем коридорную нашу и живой рукой сделаем Вифлеемскую звезду. Сегодня у княгини гости, и вы всем классом пойдете к ней «колядовать», причем Инна споет ее песенку, а вы будете подхватывать хором последние строфы ее. А уж все остальное я беру на себя устроить, и, думаю, что вы все будете прощены! Только помните! Слушать меня во всем беспрекословно.