Морские тайны - Голубев Глеб Николаевич - Страница 28

Как вдруг в каюте капитана раздался выстрел — на самом деле сквозь дырку, пробитую в стекле, влетела шаровая молния и, расплавив по дороге распятие на столе, двинулась, подхваченная током воздуха, к двери.

Потрясенные матросы увидели, как из двери капитанской каюты, беззвучно пробив аккуратное круглое отверстие, вдруг выскочил багровый огненный шар. Покачиваясь, он полетел на корму, откуда раздался дикий вскрик рулевого, оборвавшийся на полуслове...

Матросы переглядывались и бормотали молитвы на всех известных им языках.

Шхуна начала рыскать. Что случилось с рулевым? Осторожно, подбадривая друг друга, матросы двинулись на корму.

И нашли рулевого мертвым, валяющимся на палубе возле беспорядочно вращающегося штурвала.

В воздухе отчетливо пахло серой.

Ничего не понимая, матросы в ужасе попятились. Вдруг из-за угла рубки неторопливо и бесшумно выплыла целая цепочка огненных шариков и начала надвигаться на них.

Матросы заметались по тесному закутку на корме. Куда бежать? Дорогу преграждали огненные шары. Покачиваясь в воздухе, они приближались медленно и неотвратимо. И казалось, каждый из них уже выбирал себе жертву...

— Манао Тупапау! — вскрикнул один из матросов.

— Дьявол! — подхватили другие и бросились, отталкивая друг друга, спускать шлюпку.

Они попрыгали в неё, совсем забыв о капитане. Впрочем, его душу уже наверняка давно унес дьявол, разве он появился не из капитанской каюты?

— Ну а ход дальнейших событий с момента появления капитана на опустевшей палубе я уже изложил, — закончил профессор Лунин. — Кажется, я ничего не упустил и постарался объяснить все загадки и странности, отмеченные в отчете: и признаки явно поспешного бегства с исправного судна, и происхождение отверстий в окошке и двери капитанской каюты, так же как и застывшей на подносике лепешки расплавленного олова, и почему валялся на палубе крис — малайский кинжал. Если у кого-нибудь есть вопросы, прошу.

— Есть, причем несколько, — сказал Иван Андреевич Макаров, и хитрые глазки его от предвкушаемого удовольствия совсем спрятались в щелочках под нависшими густыми бровями. — История занимательная, но в ней есть кое-какие неувязочки. Во-первых, как объяснит уважаемый Андриян Петрович то, что на палубе валялся топор «со следами, — я цитирую акт, — воз­можно, крови на лезвии?» — Во-вторых...

— Стоп, Иван Андреевич. Ты нарушаешь правила, — остановил его Волошин. — Мы ведь договорились вести конкурс по методу мозговой атаки. На первой стадии никаких критических замечаний. Только вопросы о том, что показалось неясным в самой гипотезе. У тебя же, Иван Андреевич, не вопросы, а критические замечания по уязвимым, с твоей точки зрения, местам в рассказанной истории. Так?

— Ну, допустим.

— Отложи их до подведения итогов конкурса. Не замечания, а вопросы у кого-нибудь есть?

— У меня, — неуверенно произнес секонд, поднимая, как примерный школьник, руку. — Только, может, тоже не вопрос, а некоторое сомнение.

— Пожалуйста. Какое? — спросил Лунин.

— Получается, на шхуне появилось сразу несколько шаровых молний. Правдоподобно ли это?

Лунин кивнул и ответил:

— Ну, это как раз довольно обычное явление. Сейчас, одну минуточку, я найду вам свидетельство из своей картотеки. — Порывшись в карточках, разложенных на столе, Андриян Петрович сказал: — Ну вот хотя бы это. — И прочел: — «Неистовая гроза застала старшего лесничего Мейля в лесу. Он спрятался в лесной избушке и вдруг увидел, как мимо него по тропинке с громким шуршанием покатился голубоватый шар. За ним другой, третий... Шары испускали искры и беззвучно лопались. За полчаса Мейль насчитал более 25 шаров».

— Так. Вы удовлетворены разъяснением профессора Лунина, Владимир Васильевич? — спросил Волошин.

— Вполне, — ответил секонд.

— Ну а валяющийся топор, открытый люк и другие мелочи — просто признаки бесхозяйственности, царившей, судя по всему, на шхуне, — сказал Лунин, убирая очки.

«Ловко он разделался сразу с несколькими загадками», — подумал я.

— Других вопросов нет? Мне кажется, в данном случае все отлично оправдано Андрияном Петровичем, — произнес Волошин. — Тогда поблагодарим его и не станем терять времени.

Он пожал профессору Лунину руку, и тот отошел в сторонку и сел среди слушателей.

— По-моему, мы успеем заслушать до отбоя хотя бы ещё одного рассказчика, — сказал Сергей Сергеевич. — Кто жаждет?

— Я, — поднялся со своего места Геннадий Бой-Жилинский.

Он, как я уже говорил, биолог, занимается зоопсихологией и проблемами бионики. Очень талантливый, по общим отзывам, исследователь. Немножко нервный, вспыльчивый, но и отходчивый, веселый и остроумный. Геннадий сочиняет неплохие иронические песенки и сам исполняет их вечерами под гитару. От него тоже можно ждать оригинальной выдумки. Что-то он сочинил?

— Пожалуйста, Геннадий Петрович, — пригласил Волошин.

Бой-Жилинский пробирался к столику. Тощий, привыкший сутулиться, как все слишком высокие люди, он держал под мышкой большую подшивку газет и какую-то толстенную книгу, а в левой руке свернутые трубочкой бумаги. Это придавало ему довольно комичный вид, хотя держался он сосредоточенно и даже мрачновато. Волосы на голове всклокочены и растрепаны ещё больше, чем обычно. Видимо, сильно волнуется.

Но читать Геннадий начал, хоть и не поднимая головы и глуховатым, но спокойным и уверенным голосом.

И опять все сразу заинтересованно притихли.

— «У Генри Киллинга не удалась жизнь. С детства он мечтал стать капитаном. А вместо того вот уже какой год плавал коком на грязной шхуне «Лолита», сновавшей между одними и теми же надоевшими островами, вывозя с них вонючую копру.

Генри уже стукнуло тридцать два. Никаких надежд изменить неудавшуюся жизнь и выучиться на капитана или купить собственное судно уже не оставалось. Жизнь не получилась. Он всё отчетливее понимал это. Наверное, от мыслей об этом у него с каждым годом заметно ухудшался характер. Он становился всё завистливее, злее, раздражительнее. Иногда с ним происходили странные припадки: во время раздражавшего его разговора Генри вдруг бледнел, замолкал и на несколько секунд застывал, бессмысленно глядя перед собой. Или вдруг начинал совершать какие-нибудь бессмысленные движения: расстегивать и застегивать пуговицы, кружиться на одном месте. А иногда падал и на несколько минут вообще терял сознание. Потом приходил в себя и продолжал разговор, как ни в чем не бывало. У него слабела память, он становился медлительным в движениях. Готовил Генри невкусно и, ворча сквозь зубы, швырял тарелки со своей стряпней на грязный стол с таким видом, слово делал большое одолжение.

И головные боли стали донимать его последнее время всё чаще. Иногда он целыми днями молча валялся на койке в кубрике, отвернувшись к стене, или на матрасе возле камбуза. И никто не решался подойти к нему в такие «плохие дни»: пырнет, того гляди, кривым малайским кинжалом или тяпнет топором, которым он прямо на палубе, где придется, с явным наслаждением рубил головы неистово кудахтавшим курам, чтобы приготовить из них пересоленную до горечи или, наоборот, совершенно пресную похлебку...»

Я с некоторым недоумением слушал Геннадия. С чего это он сочинил уж больно мрачноватую историю? Мы привыкли, что он выступает с более веселым репертуаром.

Наверное, так подумали многие, не я один. Но даю голову на отсечение: никто и не подозревал, что это ещё цветочки...

— «С ужасной болью, от которой, казалось, вот-вот расколется голова, Генри проснулся и нынче на матрасике, брошенном прямо на палубу, в узком проходе возле рубки, — продолжал между тем Бой-Жилинский — Было рано, наверное, около пяти. Зимний рассвет только ещё занимался над притихшим океаном, и от воды тянуло бодрящей прохладой.

Кок полежал некоторое время, посасывая сигаретку и размышляя, не проваляться ли так весь день, послав и капитана, и всех на свете к черту. Потом выругался, швырнул окурок за борт, нехотя поднялся. Опять надо разжигать примус, готовить завтрак... Настроение у Генри было такое, что он разорвал бы на куски каждого, кто подвернулся бы сейчас под руку и решился ему сказать хоть словечко. Нынче был явно «плохой день».