Путаный след - Давыдов Сергей Давыдович - Страница 31

Базар почти пустовал теперь, и Митина мама рано приходила домой. Дома она заваривала все тот же чай, ставила перед собой блюдечко с клюквой и молча пила и курила, курила и пила. В одной руке стакан с чаем, в другой самокрутка.

Частенько она оставалась без курева и поэтому повсюду прятала от себя щепотки махорки, закидывала на печку и на шкаф «чинарики», а в черные дни принималась разыскивать их. Цена махорки была страшная: тридцать пять рублей спичечный коробок.

Почти весь хлеб мама отдавала Мите, и если удавалось достать картошку или ещё что-либо из еды, мама тоже отдавала Мите

— Ешь, милый сын, — ласково и протяжно говорила она. — Ешь все. Мне бы чай да табак, я и сыта буду.

Митя с ребятами бегал на станцию. Смотрел, как проходят мимо бесконечные составы с пушками, носил военным клюкву и никогда не брал у них ничего. А раненые совали соблазнительные вещи: сахар, сухари, а иногда и шоколад.

Однажды, когда у мамы два дня не было махорки и она прокашляла всю ночь — так хотела курить, Митя спросил у раненого папироску.

— Не рано ли дым глотать научился? — упрекнул раненый, но дал целую пачку «Звездочки».

С тех пор Митя иногда выручал маму.

Городок был мал, по утрам будили его редкие петушиные голоса (у кого-то еще оставались куры), не было в городке ни завода, ни фабрики, только паровозное депо.

Новостей в городе неоткуда было ждать. А если что и случалось, мальчишки узнавали об этом первыми. Словно им кто-то по личному телефону сообщал.

Вот и домчалось до них, что за военным училищем, прямо в поле каждый день играет оркестр.

Митя лишился покоя. Медные громкие трубы звучали теперь в его ушах не смолкая. Гремели даже, когда он спал. Он просыпался теперь куда раньше мамы. Находил на кухне кусок хлеба и бежал из дому.

— А чай, милый сын? Куды без чаю-то?! — кричала вдогонку мама.

А он, юркнув за угол, сбегал по деревянным мосткам вниз к железнодорожному переезду, пролезал под вагонами и, всё бегом-бегом, поднимался вверх на гору и минут через двадцать уже сидел на заборе, карауля музыкантов.

Музыканты приходили хмурые, заспанные. Недовольно расставляли металлические блестящие треноги, на которых были подставки для нот, и принимались продувать трубы. Были музыканты нисколько не старше Мити. Первое время он с завистью рассматривал маленькие погончики на темно-зеленых кителях и кожаные сапоги с толстой подметкой. Но вскоре его внимание целиком поглотили трубы.

— Не больно интересно, — заявили Митины дружки. — Гудят одно — «ту-ту» да «ру-ру». Ни одной песни не могут! Нечего здесь делать.

Митины дружки сыскали себе дела поинтереснее, а он никуда не хотел уходить. Что-то привлекало сюда. Он и сам не знал что.

Он уже узнавал музыкантов в лицо. У белолицего толстогубого парнишки не получались три ноты. Две густые громкие и одна тоненькая звонкая. Когда он играл медленно, получалось, но стоило толстогубому поспешить, как он сбивался. И коротконогий сердитый старшина заставлял его повторять снова и снова.

— До-о-о бери, до-о, — пел старшина. — Неужели не слышишь: до-о!

Останавливаясь у другого музыканта, он брал его трубу и показывал, как берут «соль». Но стоило старшине отойти, как музыкант, флегматичный, с облупившимся носом дылда, снова фальшивил.

— Ох, — нервничал старшина, хватаясь за сердце, — медведь на ухо наступил!

А дылда знай фальшивил.

Митя слышал, что он играет неправильно, и однажды крикнул с забора:

— Не так дудишь, тоньше надо. — И он пропел: — Со-оль.

— Не тоньше, а выше, — скривил губы дылда. — Тоже мне Моцарт!

Старшина подошел к забору:

— Как надо?

— Со-оль, — пропел Митя.

— Ага, — сказал старшина, — понятно.

— Я еще могу, пожалуйста, — Митя снова запел: — Со-оль.

— Достаточно Ну-ка, скажи мне, где ты живешь?

— На рынке.

— Это за железной дорогой? Ишь откуда бегаешь. Интересно разве?

— Интересно.

— А чем?

— Не знаю.

— Что ж, сиди, — почему-то вздохнув, сказал старшина.

Раз старшина пришел с трубой в руках и привел не знакомых Мите музыкантов. Эти были постарше. Они разошлись по разным углам и начали играть гаммы; Митя уже знал, что это гаммы. Без них не начиналась ни одна репетиция. Только эти музыканты играли гаммы быстро-быстро и забирались так высоко, что у Мити перехватывало дыхание.

— Начнем сыгровку.

Старшина прижал мундштук к губам, махнул головой, и раздался много раз слышанный Митей по радио марш. Все звуки слились в этот марш: сильный голос старшинской трубы и те три ноты, которые каждый день долбил толстотубый. Всё вместе получалось красиво, четко.

Раньше Мите казалось, что в оркестре так много труб для громкости, но сейчас он понял, что у каждой трубы свое назначение и что марш получается, только когда играют вместе.

Сам того не желая, Митя стал подпевать, сперва тихо, потом все громче. В тот момент, когда он запел во весь голос, старшина снова махнул головой, оркестр враз смолк, а увлеченный Митя продолжал:

Нам разум дал стальные

руки-крылья,

А вместо сердца –

пламенный мотор!

Музыканты дружно рассмеялись.

— Ну и слух, — сказал кто-то.

— Да, — подтвердил старшина. — Слух что надо! Прекрасный слух, — повторил он.

«Конечно, не глухой, — думал потом Митя, лежа в постели, — все слышу. Даже как мыши пищат в подполье, слышу!»

— Эй, дударь, — сказал старшина хозвзвода Пал Палычу, — присмотрел бы за своим толстогубым! Курит, шельмец

— Не может быть, — ахнул музыкант. — Давно ли полы мыл! Снова за старое!

Сообщение хозяйственника подтвердилось. Воспитанник курил на лужайке, когда никого не было. Пал Палыч отобрал у него окурок и тут же отправил мыть полы. Мальчишка, плаксиво дёргая толстыми губами, пытался разжалобить старшину, но тот добавил ему еще наряд.

— И чтоб в последний раз у меня. Иначе вылетишь из училища!

Толстогубый убежал, забыв свой альт.

Пал Палыч взял инструмент и хотел было уйти, но тут из-за ограды вынырнула белобрысая голова.

— Снова ты здесь? — спросил старшина.

— Ага. Дайте подудеть… — Митя затаил дыхание.

— Для чего? — пожал плечами Пал Палыч. — Баловаться?

Митя заметил в его руке окурок.

— Дяденька старшина, смотрите, что у меня, — он перелез через забор и показал толстые папиросы. — Бросьте «чинарик». Это же «Казбек»! Настоящий!

Пал Палыч сердито выхватил папиросы. Но Митя не заметил гнева.

— Один разок можно дунуть? — попросил он, улыбаясь.

— Ладно уж, — согласился старшина.

Вдавив губы в холодный желтый мундштук, Митя напрягся и дунул что есть силы. Но из раструба вылетело слабое шипение.

— Не надрывайся, — остановил старшина. — Подожми губы и языком вытолкни воздух.

На этот раз получился какой-то звук.

— Вот видишь! А ну ещё!

Звук повторился. На радостях Митя застучал по клапанам трубы, как по гармошке.

— Оставь клапаны в покое! Ну-ка, помнишь «до»?

— Ага.

— Попробуй взять его. Губы ещё подожми и языком потвёрже, ну!

Митя попробовал.

— Ещё подожми губы. Так! Та-ак!

Звук срывался и дрожал, но Митя и сам слышал, что получилось правильно.

— Не могу больше, — сказал он. — Губу больно.

— Больно? Это с непривычки. Потерпи. Нажми-ка этот клапан и вот этот. Так. Дай «ре». Слушай. — Он пропел: — Ре-е…

Митя подул.

— Хорошо. Губы подтяни. Ну, ещё раз. О, вот это правильно!

— Ой, и просто! — вырвалось у Мити.

Старшина покачал головой:

— Просто? Как бы не так! Это тебе просто, а им… — Он не договорил. — Хватит баловаться. Беги домой.

Старшина хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и, взяв у Мити альт, повернулся уходить. Митя забежал вперед.

— Дяденька старшина, а у вас маленьких принимают? — спросил он с робкой надеждой. Вдруг пришла ему в голову безумно смелая мысль, что и он мог бы носить такую же форму с маленькими погончиками, а главное — играть на этом удивительном инструменте, который так волшебно-легко подчиняется ему.