Длинная тень - Хэррод-Иглз Синтия - Страница 51

– Мама, – предупреждающе произнесла Арабелла, но Аннунсиата продолжала:

– Замолчи! Лорд Беркли, сейчас же оставьте мой дом. Я прошу вас никогда больше не приходить сюда. Идите!

Когда они остались одни, Арабелла злобно посмотрела на мать.

– Вы не должны были говорить с ним подобным образом! – закричала она.

– Как ты смеешь делать мне замечания?! – воскликнула Аннунсиата. – Ты должна была вымаливать прощение, но, кажется, тебе абсолютно не стыдно.

– Мама, если вы позволите мне выйти за него замуж, скандала не будет. Разрешите мне выйти за него замуж! Мы скажем, что тайно поженились в прошлом году в Лондоне. Это будет выглядеть лучше, чем то, что мы обедали с лордом Каслмэйном...

– Я сама замну скандал. Предоставьте это мне. А тебя я больше никогда не выпущу из вида! За тобой будут следить каждую минуту, поскольку теперь тебе доверять нельзя. Ты больше никогда не увидишь Беркли, понятно?! Если ты попытаешься связаться с ним, я сошлю тебя в монастырь за границу. Как я могла вырастить такую бессовестную дочь? В голове не укладывается!

При этих словах Арабелла окончательно вышла из себя, покраснела и громко закричала:

– Может быть, она научилась у матери?! Я – бессовестная? А вы когда-нибудь думали о собственном поведении? Конечно же, нет! Вы назвали Джеймса негодяем, но ведь вы по другой причине не одобряете наш брак, и причина вашей злости не в этом.

– Замолчи, Арабелла!

– Вы не разрешили мне выйти за него замуж из ревности! Вы хотите иметь его при себе! Он был вашим любовником, а теперь вы больше ему не нужны. Вот вы и ревнуете!

Голос Арабеллы внезапно оборвался, потому что Аннунсиата влепила ей настолько увесистую пощечину, что чуть не сшибла с ног. Молчание, последовавшее за взрывом эмоций, было ужасным. Арабелла приложила руку к горящей щеке. Две женщины, мать и дочь, стояли, глядя друг на друга в гнетущем безмолвии.

– Иди в свою комнату, Арабелла, – очень тихо сказала наконец Аннунсиата.

Арабелла вышла, воздержавшись от комментариев. Наблюдая за ней, Аннунсиата чувствовала себя опустошенной и больной. Чудовищно, но в словах Арабеллы было зерно истины. Такое открытие потрясло ее. Эта высокая восемнадцатилетняя девушка была ее дочерью, а Аннунсиата в глубине души и сама была ничуть не старше, словно ни на йоту не повзрослела с того момента, как была представлена ко двору наследница Йоркшира – молодая, красивая, полная желаний, способная сделать правильный выбор из своих поклонников. Она подошла к столу, взяла маленькое зеркало и долго рассматривала свое отражение. Вошла Хлорис и приблизилась к ней, глядя на хозяйку с молчаливой симпатией.

– Мне уже тридцать четыре, Хлорис! Я никогда по-настоящему не задумывалась над этим, – произнесла Аннунсиата.

– Вы красивее, чем когда-либо, – сказала Хлорис, – Зеркало должно было сказать вам об этом, моя госпожа.

– Возможно. Но я – женщина! Я давно уже не девочка.

Аннунсиата отложила зеркало и повернулась к своей наперснице:

– Господи! Ума не приложу, что мне с ней делать?

– Все пройдет, – успокоила ее Хлорис. – Сейчас это кажется очень важным, но через пару дней забудется. Кроме того, есть гораздо более важные проблемы, которые занимают сегодня умы всех.

– Ой! Прости меня, Господи! Я обо всем забыла. Есть какие-нибудь новости?

– Пока никаких. Мы должны просто ждать и молиться.

– Конечно, нет ничего важнее этого, – сказала Аннунсиата. – Если король умрет...

Но король не умер. Его выздоровление было столь же внезапным, как и болезнь. И ко времени прибытия в Виндзор герцога Йоркского он был в полном здравии, как телом, так и духом.

– Бедный Джеймс! – говорил как-то король Аннунсиате во время одной из их утренних прогулок, вскоре после приезда герцога. – Он был в ужасе, хотя я его понимаю: ему пришлось бы с оружием в руках прокладывать себе путь в замок, сражаясь с войсками Шейфтсбери. На худой конец, переоделся бы в слугу, – он усмехнулся. – Могли бы вы когда-нибудь представить, что он сможет так уронить себя? Даже если бы его но выдал рост и знаменитый огромный стюартовский нос, враг наверняка узнал бы герцога по трясущимся коленям.

– Мы очень перепугались, ваше величество, – жестко сказала Аннунсиата. – Я прошу вас никогда больше так не делать.

– А эти бедные виги, – продолжал король, посмеиваясь, – как они были удручены, когда я поднялся с кровати. Столпившись вокруг меня, они вынуждены были сказать: «Мы так счастливы, ваше величество», а их рожи были длиннее шотландской мили. Каково им было иметь королевство так близко от своего кармана и снова упустить его? Клянусь, стоило выполнять все назначения врачей, чтобы увидеть их физиономии.

Аннунсиата передернула плечами:

– Не надо, сэр! Вы представить себе не можете, как все это было ужасно. Ждать и думать...

Король взял ее под руку, крепко прижав локоток:

– Моя бедная графиня! Пусть вас утешает тот факт, что вигам это повредило еще больше. Сознание того, насколько они были близки к гражданской войне, должно добавить ума в головы моего народа. В следующий раз они уже не будут так охотно идти на поводу у всяких авантюристов. Тем не менее, – добавил он задумчиво, – полагаю, что стану счастливее, на какое-то время разлучившись со своим любящим сыном. Пошлю-ка я его в Голландию, пусть попляшет со своей кузиной – может быть, легкий флирт заменит ему политику. Если все датские кавалеры похожи на принца Вильгельма, то Монмаут будет облеплен дамами.

– Так же, как и здесь, – добавила Аннунсиата, – он очаровательный юноша.

Король внимательно посмотрел на нее и сказал:

– Вы вовсе не считаете его очаровательным, – он вздохнул. – Если бы его манеры и религию соединить с законностью рождения и прямотой Джеймса, получился бы идеальный наследник. Кстати, о наследниках: по-видимому, мне стоит на некоторое время расстаться и с Джеймсом.

– Вы хотите снова послать его за границу, сэр?

– Нет, не за границу. Это опасно. В случае чего он не сможет быстро вернуться. Нет, я думаю, Шотландия примет его. Там живут веселые люди, им должна понравиться его фривольность. Он может поехать и помочь Лодердейлу. А чтобы напомнить людям, что династия Стюартов все еще существует, он может взять с собой жену с дочерью. – Они дошли до конца аллеи и повернули обратно к замку. Помолчав немного, король сказал: – Может быть, это разрешит и вашу маленькую проблему, моя дорогая?

– Какую проблему, сэр?

– Ваша высокая, грешная дочь. О Господи! Графиня, не надо так удивляться. У меня есть собственные источники информации.

– Браунинг! – улыбаясь, сказала Аннунсиата. – Каждый раз, когда мне нужна моя Хлорис, я застаю ее за беседой с Браунингом. Думаю, он к ней неравнодушен.

Король зарычал от смеха.

– Браунинг, из всех мужчин...– сказал он. – Нет, нет. Вам не следует бояться за свою горничную, по крайней мере, с этой стороны. Но ваша дочь! С чего это Браунинг назвал ее вашим Монмаутом?

– Она пока еще никого не убила, сэр, – ответив Аннунсиата, задетая королевским любопытством.

Король улыбнулся.

– Хорошо сказано, моя дорогая. Но как вы отнесетесь к тому, чтобы юную мисс Макнейл тоже отослать в Шотландию? Моей племяннице придется там самой вести дом, и я спокойно могу назначить вашу дочь придворной дамой личных апартаментов. Мы убережем ее от греха, и там она будет под неусыпным наблюдением статс-дамы, Джеймса и его жены. Кроме того, я не думаю, что кому-нибудь захочется искать приключений в Эдинбурге – там слишком холодно и сыро.

– Спасибо, сэр, я вам очень благодарна. Без сомнений, это прекрасный план, – сказала Аннунсиата. – Мои кузены в Эберледи тоже смогут присмотреть за ней.

– Тогда так и сделаем. Ну, а что вы думаете по поводу скачек? Мне нравится знаменитый жеребец вашего мужа, но Фрэмптон уверил меня, что ему будет но так просто обскакать моего Кадагана. Как насчет небольшого пари?

В мае 1680 года вся семья впервые за двадцать лет собралась в Морлэнде. По иронии судьбы, поводом для сбора послужило то, что касалось всех их, – Ральф долго искал такой предлог. В свои сорок девять лет он уже ощущал на плече холодную руку смерти и хотел собрать вокруг себя всех, пока еще был в состоянии сделать это. Он всегда был любимцем семьи, а чрезвычайные обстоятельства его воспитания оставили в душе чувство сиротства и неутолимого голода по нежности и теплоте.