Ты здесь не чужой - Хэзлетт Адам - Страница 9

Она так и осталась стоять у двери, сложив руки на груди.

— Щедрое предложение, — признала она и шагнула в комнату.

Выдержав небольшую паузу, миссис Букхольдт кивнула в сторону висевшей на стене картины.

— Эта гравюра — его любимая, — сказала она. — Он сам выбрал ее в Чикагском музее. Ему нравилось это — множество людей, и все чем-то заняты.

Фрэнк обернулся рассмотреть повнимательней. Слева, на переднем плане — кабачок, переполненный горожанами, пьяницы выплескивались из него на улицу, следуя за пузатым музыкантом в широкополой шляпе, с мандолиной в руках. Впереди, на здоровенном винном бочонке, который тащили гуляки, восседал, точно в седле, тучный предводитель карнавала, потрясавший вместо копья длинным шматом мяса. Напротив него и его веселой свиты люди в чинных одеждах построились на молитву позади тощего и бледного человека, выпрямившегося в кресле, — то был Пост, протягивавший перед собой скалку хлебопека. Он противостоял предводителю карнавала, оба войска готовы были вступить в потешную битву. За спиной двух враждебных сил кипела жизнью площадь. Торговки рыбой разделывали свой товар на деревянных досках, мальчишки гоняли палками надутый пузырь, танцоры танцевали, купцы торговали, дети выглядывали из окон, женщина на приставной лесенке отскребала стены дома. Были тут и калеки без рук или ног, и нищие, побиравшиеся у колодца. Мужчина совокуплялся с женщиной, другую парочку, в пуританских костюмах (они были нарисованы спиной к зрителю), шут вел куда-то через все сборище.

— Не Аркадия, — прокомментировала миссис Букхольдт, — никакой роскоши, прелести, которые так пленяли меня в искусстве. Я все смотрю на эту картину с тех пор, как его не стало. Меня учили, что Брейгель — моралист, его картины — своего рода притчи. Но теперь я вижу вовсе не это. Я вижу, как много здесь всего. Сколько жизни!

Она бросила взгляд на Фрэнка.

— Та женщина в Тилдене — она теперь учит Майкла играть на скрипке и денег с меня не берет. Он не так одарен, как его брат, но тоже талантлив.

Склонив голову, она добавила:

— Вы, похоже, добрый человек. Спасибо за предложение. Но не надо возвращаться сюда, и к вам я приезжать не хочу. День-другой в неделю мне нужны таблетки, чтобы справиться с собой, но порой я обхожусь и без них. Бывают хорошие дни, когда я не оглядываюсь назад и у меня нет страха. Хорошие дни, и для моих детей тоже. Если вы считаете, что не вправе выписать мне новый рецепт, я не буду в обиде. Выживу и без лекарств.

На лестничной плошадке раздались шаги мальчика. Фрэнк поднялся, шагнул к миссис Букхольдт. Она обернулась навстречу вошедшему в комнату сыну. Мальчик нес подмышкой футляр со скрипкой. Он тихонько опустился в плетеное кресло у двери.

— Сходи за отцом, — распорядилась мать. — Скажи, что пора ехать.

Мальчик пробежал по коридору в кухню и выскочил в заднюю дверь.

Фрэнк почувствовал, как сжимается желудок. Паника охватила его, прежде чем. он сумел отчетливо ее осмыслить: он не хотел терять эту пациентку, он не хотел, чтобы повесть на этом и завершилась.

Миссис Букхольдт взяла сумочку со стола. — Практически во всех подобных случаях рекомендуется, чтобы пациент прошел курс психотерапии, и учитывая остроту…

— Доктор Бриггз, — перебила она, распахивая переднюю дверь — за ней открывался вид на двор и пустую дорогу. — Вы разве не слышали, что я сказала?

Начало скорби

Через год после того, как мама покончила с собой, я нарушил данное самому себе слово не тревожить отца своими горестями и рассказал ему, как мне плохо в школе, как я одинок. Съежившись в плетеном кресле — он всегда сидел там по вечерам, — папа спросил только: «Что я могу сделать?» На следующий день, возвращаясь с работы по переулку, отец не заметил красный свет, и фургон, груженный листовым стеклом, врезался в его «таурус» со стороны водителя на скорости сорок миль в час. Полисмен постучал в нашу дверь весь в слезах, он сказал, что отец умер сразу же, от первого сокрушительного удара. На неделю приехала тетка из Литтл-Рока, варила похлебку и пекла плюшки. Она предложила мне переехать к ней в Арканзас, но я отказался. В школе оставалось учиться всего полтора года, и мы решили, что имеет смысл закончить школу в родном городе, а поселиться у соседей. Тетка с ними договорилась.

Миссис Полк стукнуло шестьдесят лет, ее матери — восемьдесят пять. В шкафу у них висело четырнадцать синих платьев в цветочек, по семь на каждую, их домработница гладила по вторникам. Старухи целыми днями смотрели государственные каналы телевидения и приглушенно сплетничали о родственниках из Питтсбурга. Мне предоставили кабинет покойного мистера Полка и кушетку в углу. Обеим леди было все равно, пришел я или ушел, а я старался поменьше торчать дома.

На уроке труда той осенью мистер Раффелло предложил нам сделать на выбор книжный шкаф, полочку для специй или сундук размером с детский гробик. Я выбрал сундук, а в качестве материала — сосновые доски, потому что за дерево мы платили из своего кармана. Тщательно все промерив, я принялся шкурить каждую доску тремя видами наждака. Инструменты нам выдавали в мастерской — молотки и тиски, маленькие гвоздики и клей, напильники и рубанки. Станки в блестящих металлических панцирях издавали оглушительный рев. Если б мне разрешили, я бы оставался тут на весь день.

Но привлекало меня в этом классе другое: возможность оказаться рядом с Грэммом Слейтером, мальчиком с лицом разгневанного ангела. Он носил ботинки с железными подковками и низко надвигал на лоб бейсбольную кепочку. На голову выше всех ребят, плечи широкие, почти как у моего отца, а руки уже покрывал золотистый пушок. Его губы презрительно изгибались, в глазах мерцала насмешка. Заметив, как я на него уставился, Грэмм ухмыльнулся всезнающей улыбкой ангела. В очереди в столовую мы дважды соприкоснулись плечами.

В пятницу днем, через несколько недель после гибели моего отца, мистер Раффелло объяснял нам, как пользоваться струбциной. Порция джина, которой я приправил за ланчем водянистый кофе, мешала сосредоточиться, но, как прилежный школьник, я старался сидеть на скамье ровно и прямо. Учитель казался мне выходцем из некоего средиземного царства: рахитичное тельце, нос свисает над верхней губой, точно утес, прикрывающий вход в пещеру. Голос его напоминал басовое ворчание органа.

— Вы держите инструмент в руках. Вы прошлись по дереву наждаком. Вы применили клей. Настало время для струбцины.

Все невольно зажмурились, когда костлявые руки легли на металлический стержень и начали его вращать. Сталь завизжала. Прикрыв глаза, я воображал скрип весла в уключине, мы отплывали от берега.

Звук притянул меня к себе, заставил податься вперед, и я мог теперь хорошенько разглядеть Грэмма, сидевшего на стуле рядом со мной. Он тоже наклонился вперед, сквозь поношенную хлопчатобумажную футболку проступал идеальный изгиб позвоночника. Я хотел, чтобы он посмотрел на меня. Я хотел, чтобы он до меня дотронулся. Неважно, как.

Моя нога дернулась, я заехал ему стопой по лодыжке.

— Какого черта? — прошипел он, и в глазах вспыхнула эта усмешечка.

На том бы дело и кончилось, но выражение его лица, прищуренные глаза, вздернутая верхняя губа, обнажившая передние зубы, — все было так прекрасно, я не мог допустить, чтобы это исчезло. Я отвел ногу назад и ударил его снова, чуть повыше. Щеки его вспыхнули великолепным румянцем.

— Кончай это дерьмо! — громким шепотом приказал Грэмм, и несколько горе-плотников обернулись на его голос. Звук разнесся по всей мастерской, мистер Раффелло обратил к нам свой взгляд ископаемого и произнес:

— Если вы не научитесь применять струбцину, никогда ничего не сделаете.

Я вновь размахнулся, целясь в щиколотку. Грэмм вскочил со стула. Я думал, сейчас он мне врежет, но Грэмм остановился. Слышно было, как скрипят стульями другие ученики. Если будет драка, он меня побьет, это мы оба знали. Грэмм явно недоумевал, как поступить, но восторженное неистовство — ему дали повод выпустить ярость на волю — уже закипало в нем. И наконец его кулак врезался в мое тело прямо под сердцем, точно таран в ворота вражеской крепости. Из легких с шумом вырвался воздух, я опрокинулся на приземистую скамейку. Подняв глаза, я видел, как надвигается Грэмм. Все мускулы в моем теле ослабли. Я ждал удара.