Третья террористическая - Ильин Андрей - Страница 30

Старожилы лагеря в первый же день рассказали, что сюда уже дважды попадали беженцы, которые тут же, в этих самых казармах, проходили действительную воинскую службу. И откуда, перемахнув забор, бегали в самоволки к пышнотелым местным паненкам. И теперь тоже бегали, возможно, к тем же самым, вспомнившим своих давних кавалеров, паненкам, от которых, возможно, у них были дети.

Вот как интересно получается…

Умару с семьей отвели небольшую, выгороженную в помещении казарм комнатку. Правда, без туалета. Туалет был общий, в конце коридора. Но все равно, в первые недели они были почти счастливы, как счастливы любые эмигранты, которые, перескочив порог границ, смогли убежать от старой, опостылевшей им жизни и не успели еще хлебнуть новой. И теперь живут в блаженном ощущении скорого и непременного блаженства.

Потому что здесь, в Польше, никто не предполагал оставаться. Все воспринимали ее как трамплин в Европу, где гораздо лучше, чем здесь.

Постоянно собираясь кучками, беженцы, перешептываясь, делились друг с другом сказочными историями о том, как замечательно смогли устроиться те, кто был здесь до них. О том, кто не устроился или устроился плохо, предпочитали не вспоминать. Все хотели верить в благополучное завтра.

— Амира помнишь?.. Он теперь в Голландии у фермера работает! Пишет, что уже свой дом купил!..

Хотя ничего Амир не купил, а взял полуразвалившийся дом под банковский кредит, который сможет отдать не раньше, чем через двадцать пять лет, трудясь по двенадцать часов в сутки. И что интересно, в Чечне Амир дня на земле не работал, считая это занятие позорным для настоящего мужчины, а здесь ничего, здесь за милую душу скот пасет, и никто его за это не осуждает.

— А Сурен?.. Он сейчас во Францию перебрался, говорит, что там гораздо лучше, чем в Бельгии…

Хотя все про успехи этого самого Сурена уже раз сто слышали. Но слушали снова с не меньшей, чем раньше, охотой. И тут же рассказывали свою историю про Амира.

«Гражданство», «вид на жительство», «пособие»… были самыми часто употребляемыми в лагере словами. Словами надежды. А вот слова о войне почти не звучали. Все жили будущим…

Но проходили дни и недели, и оживленные разговоры начинали стихать. Потому что обо всем, о чем можно было, они переговорили и уже успели надоесть друг другу. И устать друг от друга. Лагерь, даже самый нережимный, даже там, где кормят по три раза в день и дают деньги на карманные расходы, все равно остается лагерем. Не домом.

Но большинству беженцев выбирать не приходилось, там, сзади, у них ничего не было, их дома горели или были взорваны федералами, их родственники погибли или пропали без вести. Прошлого у них не было, было только будущее. У них была абсолютная, хуже которой быть не может, точка отсчета. Максимум что они могли сделать, это сменить этот лагерь на другой — на лагерь беженцев в Ингушетии, где придется жить в продуваемых насквозь брезентовых палатках, выклянчивая лишнюю буханку хлеба, дрова и гуманитарную помощь. Так что уж лучше здесь, чем там…

У Умара ситуация была иной. Он прибыл в Польшу не из воюющей, полуразрушенной Чечни, а фактически из мирной Москвы. Стесненная квадратными метрами родительской «хрущобы», жена подалась с ним, рассчитывая скоро оказаться в благополучной, которую только по телевизору видела, Европе. Но скоро не получалось. И Татьяна начала ворчать.

— Зря мы уехали… — все чаше и чаще вздыхала она. — Чего дома не жилось?

Отсюда, из-за четырех по периметру лагеря стен, жизнь в Москве уже не казалась трудной. Там были родители, подруги, работа, престижная, в которую они с большим трудом пристроили своего сына, школа. Была — Москва… Здесь — деревенская польская глушь, чечевичный суп и перспектива зависнуть в лагерях на годы.

— Может, вернемся, а?

Женщина не понимала, что если ему вернуться, то придется воевать. И, не исключено, погибнуть в войне, которую он, в отличие от большинства соплеменников, считал бессмысленной и вредной. А в Москве навсегда спрятаться не удастся. Это русским можно жить самим по себе, забыв своих родителей и оборвав все родственные связи. Их слишком много, они это могут себе позволить. Чеченец — нет! Чеченец сам по себе жить не может. Не должен.

Нельзя ему возвращаться…

— Потерпи еще немного, — уговаривал он Татьяну. — Не век же нас здесь будут держать. Я уверен, что скоро нас отправят дальше…

Умар не был ни в чем уверен, но сильно надеялся, что их вопрос будет решен в самое ближайшее время и в его жизни наступит хоть какая-то ясность. Может быть, уже завтра или на следующей неделе…

Его вопрос решился… Как он и надеялся — на следующей неделе. Но совсем не так, как он надеялся!..

Увы, судьба не шахматная партия, которую можно повернуть хоть так, хоть эдак, которую можно попытаться отыграть, почти уже совершенно сдав, или хотя бы свести к ничьей. Судьба — рулетка, где события зависят не от тебя, а от бестолково мечущегося по цифрам шарика. Где он остановится, так и будет. Кому-то выпадет зеро, и он сорвет банк. А кто-то…

Кто-то проиграет все, что у него осталось.

Умар Асламбеков не выиграл, он проиграл… Хотя до самого последнего мгновенья думал, что выигрывает…

Глава 24

Известия бывают хорошие. Бывают плохие. И бывают так себе.

И еще, хотя и редко, бывают известия, которые хорошие, но и плохие тоже. Одновременно. Это известие было как раз таким — было хорошим, но с ложкой дегтя. Для вынесения окончательного суждения и принятия оргвыводов нужно было разобраться в пропорциях меда и дегтя.

В известном всей стране доме на площади, где раньше нес бессменную вахту Железный Феликс, а теперь разбита клумба, шли очередные разборки. В просторном с видом на «Детский мир» кабинете, повинно опустив головы, стояли «чехи». Те самые, что купили переносные ракетно-зенитные комплексы, остались ими недовольны, зарезали подсунувших им туфту местных уголовников и запихнули в мешок старшего прапорщика Кузьмичева.

Что, допрыгались, голубчики… до Лубянки!

— Что, так и будем в молчанку играть? — сердито спросил генерал Самойлов, хотя еще не знал, насколько сердитым ему следует быть. — Достукались!

«Чехи» понуро молчали. И вообще сами себя не напоминали — когда людей кинжалами резали, героями смотрели, а теперь, глазки в пол уперши, овечек изображают…

— Ну что, язык проглотили? — заводя себя, повышал голос генерал. — Я вам что приказывал? Я приказывал отработать это дело по возможности тихо! Неужели нельзя было обойтись без трупов?

— Никак нет! — отрапортовал вставший по стойке смирно «чех», который был ближе всех к генералу. — Нельзя было! Трупы все равно были бы, но тогда уже наши.

«Их» трупы были бы еще хуже, чем чужие. Чужие трупы «списать» легче.

— Кто они такие?

— Местные братки…

«Чехи» передали генералу ксерокопии каких-то документов и фотографии.

— Самохвалов Иван Степанович, кличка «Фомка», — прочитал генерал. — Воровство, грабеж, разбой, четыре судимости… Колоритная личность.

«Чехи» поддакнули.

— Но это совершенно вас не обеляет! — рявкнул генерал.

«Чехи» покаянно вздохнули.

— Где те двое, что остались живы?

— Здесь.

«Здесь» обозначало, что во внутренней тюрьме Лубянки. Которая не резиновая и предназначена не для уголовников, а для совсем другой публики. Но на месте их тоже оставлять было нельзя.

— Они поняли, где находятся? — спросил генерал.

— Нет. Считают, что в Лефортово. Мы их не разубеждаем.

— Вот и не разубеждайте. Завтра переведите их на «дальнюю дачу» и держите там до конца операции. Потом, когда все закончится, отдадите милиции. Капитан Алиев!

— Я! — рявкнул главный «чех».

— Доложите обстоятельства дела!..

Обстоятельства были известные: вначале были переносные зенитно-ракетные комплексы, посредством которых был сбит гражданский самолет, и были использовавшие эти ПЗРК неизвестные злоумышленники, затем была боевая задача — найти место утечки комплексов и сверхжесткие, отпущенные начальством на расследование этого дела сроки. При таких условиях без трупов обойтись было мудрено.