Боги слепнут - Алферова Марианна Владимировна - Страница 72

72

«Если она меня задушит, – подумал Кумий, – я умру счастливым.»

Но Верма не стала его душить, и он не умер.

Он разбудил Верму ночью. Стоял голый, прижимая к груди ворох страниц.

– Что? – не поняла она и щурясь со сна, потянула простынь к подбородку. – Ты о чем?

– Отнеси эту рукопись центуриону Марку Пробу.

– Проб давно не центурион. Он подал в отставку.

– Неважно. Отнеси ему рукопись. Он – честный человек. Честный и смелый. Я не могу переправить рукопись в Альбион. А он сможет.

– Ты толкаешь его на измену Риму?

Кумий затряс головой.

– Это не измена. Служить Бениту – измена. Сказать правду – долг того, кто любит Рим. Сказать правду о будущем – долг того, кто предвидит. Проб – умный человек, он это поймет.

– Но я давала присягу.

– Кому? Риму и императору. Но не Бениту.

– Ты ошибаешься. Гвардию заставили присягнуть лично Бениту. Как раз сегодня.

Кумий беспомощно моргал, глядя на Верму. Он не слышал о таком безобразии? Совсем одичал на своем чердаке. Как сенат дозволил такое или… в Риме уже нет сената?

– Безумцы… идиоты… – Кумий, ошарашенный этой новостью, плюхнулся на кровать.

– Я передам рукопись Пробу, – неожиданно согласилась Верма.

– Как? А присяга?

– Я ведь не читала рукопись. И к тому же свобода слова еще не отменена.

– Формально, а на самом деле…

– Я присягу тоже давала формально, – перебила его Верма. – Только не говори, что там написано.

– Логично, – Кумий ухмыльнулся и тут же тяжело вздохнул. – Свобода слова… как легко Рим готов от нее отказаться. А ведь еще Диоген считал, что лучше свободы слова ничего нет.

– Не знала, что ты киник!

Кумий обвел рукой чердак:

– А кто еще кроме киника согласится здесь жить?!

II

Префект Курций понимал, что безумно рискует. Но это понимание жило где-то на дне сознания, заглушаемое куда более сильным чувством – азартом схватки. Неважно, что схватка безнадежна, и все силы у противника. Разве это имеет какое-то значение? Главное, что справедливость на стороне Курция.

Он искал очень долго. Вынюхивал, выискивал, по крупицам собирал сведения. По ночам ему снилось, как он входит в крошечный убогий домишко где-нибудь в пригороде, и с койки ему навстречу поднимается немолодой человек с бледным лицом и бегающим глазками. Он так часто видел это в мыслях, что когда наяву он распахнул дверь и увидел этого человека, его охватило разочарование.

«Вот все и кончилось. Дело ты сделал. А теперь остается только проиграть».

С этой мыслью о проигрыше он придвинул колченогий стул и сел. Человек продолжал стоять, уронив длинные, переплетенные узлами вен руки.

– Почему ты не уехал из Италии, Котта? – спросил Курций.

Голос его звучал устало. И немного зло. Его злило, что на этого чудака ушло столько времени! Чуть-чуть бы раньше… А теперь просто не успеть победить.

– Все равно бы нашли.

– Ты мне расскажешь про Бенита?

Котта вздрогнул всем телом:

– Ты знаешь, совершенный муж?

– Разумеется. Я все знаю.

– Он заплатил мне, чтобы я ушел из дома в то утро. Я его ненавидел. Но такая сумма, такие деньги… – Котта вздохнул.

– Значит, ты предал Элия?

– Не его, – поспешно замотал головой старый слуга.

– Марцию.

– Она всего лишь конкубина.

– Ты ее не любил?

– Истеричка. – Котта брезгливо скривил губы.

Курций кивнул:

– Теперь тебе придется выступить в суде.

Котта отрицательно покачал головой.

– Качать головой можешь сколько угодно. Все равно некуда тебе деться. Ошибки трудно исправлять. Но приходится.

– Бенит меня убьет.

– Разумеется. Но ты выступишь. Тогда у тебя есть шанс спасти свою шкуру. – Курций и сам не верил, что такой шанс есть. Но что заставляет его драться? Быть может, то проклятое питье, что дал ему Логос? – Иначе тебя убью я.

– Одними моими показаниями не свалить Бенита, – заметил старик.

– А это уж не твое дело, – огрызнулся Курций.

«Меня посчитают идиотом… Современники. И потомки. Но я не могу остановиться. С этим ничего не поделаешь. Увы».

Глава VII

Июльские игры 1977 года

«У жителей Альбиона нет ни подлинной науки, ни подлинного искусства».

«Голос старины», этот продажный прислужник сенатора Флакка, финансируемый на средства из-за границы, оскорбляет Рим и нашего любимого диктатора».

«Акта диурна», 8-й день до Календ августа [88]I

Кумия сбросили с кровати на пол. Он не сразу понял, что произошло. Лишь когда подбитая гвоздями подошва впечатала в пол его лицо, до него дошло – явились исполнители.

– Мерзавец! – Мощная рука вздернула его с пола и ткнула в лицо мятые скомканные страницы. Рукопись? Ужас прошил тело насквозь. И тут понял – не рукопись, нет – от бумаги, дешевой и мягкой, исходил восхитительный запах типографской краски. Книга! Кто мог подумать, что именно так ему сообщат о долгожданном издании!

– Ты как видно еще не пробовал касторки с бензином! – бушевал исполнитель. – Так попробуешь!

Железные пальцы выпустили тунику, Кумий шлепнулся на пол. Дрожащими пальцами взял комканную книжку. Развернул. Его библион. Значит, Проб все-таки передал рукопись. Отпечатано в Лондинии… Анонимно. Но исполнители все равно прознали. Замечательно… отпечатали… читают… смеются… плачут… и теперь уж точно убьют… теперь уж точно… Только бы не пытали… он так боится боли… он все скажет… и про Проба… про всех… Но он не хочет… не должен… О боги! Спасите!.. Кто-нибудь! Спасите… О боги! Куда же вы смотрите, или не смотрите вовсе?!

Его впихнули в вонючий фургон и повезли. Он старался не думать. Он готов был на все – все рассказать – сдаться, выдать все имена. Силы мгновенно его оставили. Потом он вспомнил про Верму и Марка Проба. Придется их выдать. Но это невозможно. Но как же… как же… неужели он вынесет пытки в застенках… он не сможет…

Он решил, что будет орать, визжать, умолять о снисхождении. Что-нибудь выдумает. Уж на это он мастер. Хотя бы на это. Он видел, будто во сне, низкую арку ворот, просторный мрачный двор, однообразные ряды зарешеченных окон. Потом коридоры. Исполнители в черном. Повсюду исполнители. Откуда их столько? Может быть на самом деле все жители Рима подались в исполнители? И только один Кумий ничего не исполняет… Или исполняет? Но что-то совершенно иное… Почему он другой?… Почему? Ему так хочется быть со всеми. Но он не может, просто не может, и все.

Его ввели в крошеную каморку. Свет из оконца едва сочился. Лампочка под потолком едва теплилась. Пахло мерзко. Латринами, давно не мытыми, загаженными. Двое здоровяков. Открыли ему рот и влили мерзкую жирную вонючую жидкость.

– Счастливо оставаться! – воскликнул исполнитель и ухватив Кумия за волосы припечатал к каменной кладке половиной лица.

Что-то хрустнуло, на грудь полилась кровь. Кумий сполз на пол, сжался в комок. Внутри мерзко пульсировало. Тошнота подкатывало в горлу. Хорошо бы, его вырвало. Надо вызвать рвоту. Кумий засунул пальцы в рот. Долго давился и кашлял. Наконец мерзкая горькая жидкость полилась из рта.

Тут же дверь отворилась.

– Добавка! – весело крикнул исполнитель.

– А ведь они – гении… бывшие гении… как могли… как могли… – корчась на полу, бормотал Кумий.

Он не помнил, сколько прошло времени… час… два… Грязь и вонь камеры, все тело липкое, мокрое, вонючее… Отвращение к самому себе… Что может быть страшнее отвращения к себе, к своему телу, к своей душе! Спасите! Кто-нибудь, спасите! И тело, и душу!

Исполнители вернулись.

– Кто передал рукопись в Лондиний? – Исполнитель пнул Кумия в бок.

– Не знаю. Украли! Я дал почитать…

– Кому?

– Помпонию Секунду. – Он точно знал, что Помпоний уже умер. Исполнителям до него не добраться.

вернуться

88

25 июля.