Меч Константина - Иртенина Наталья - Страница 49

Но меч бессилен против тьмы.

— Все еще думаешь идти в журналисты? — спросил командир, подсев ко мне. Остальных в это время занимал Фашист, раскладывающий по полочкам науку Сунь-цзы применительно к всеванию мирными средствами.

— Нет, передумал, — ухмыльнулся я. — Я уж сразу в императоры пойду.

Он расхохотался, сбив с толку разглагольствующего Фашиста. На нас поглядели, и командир сам себе дал команду отставить смех. Но оказалось, Монах все слышал. И, наверное, не только это. Он встал, поднял свой меч и протянул его мне рукоятью вперед.

— Он твой, — сказал Монах.

Непроизвольно я отодвинулся назад, изумленный внезапным даром. И тут же перед глазами всплыла картинка из сна, где точно так же мне протягивал меч мой оруженосец.

— Бери, — настаивал Монах. — Тебе он больше подходит.

Я вскочил, принял, обмирая, двумя руками тяжеленный меч. Поцеловал крестовину с отлитым на ней Спасом и хрипло ответствовал:

— Спасибо… Я… — Хотел произнести что-нибудь торжественное, соответствующее моменту, но только пробормотал банальное:… Оправдаю доверие…

— К нему не полагается лишних слов, — усмехнулся Монах, снова садясь.

Я тоже сел на бревно, положил меч на колени и погладил тускло мерцающие от костра ножны.

— Это тот самый меч, взяв который, не погибнешь. Даже если тебя убьют, — добавил Монах. — Его берут, чтобы не стать предателем, когда твою землю топчет враг.

— Но это больше, чем меч, — сказал я, вынул клинок из ножен и воткнул в землю перед собой. — Это универсальное оружие.

На металлическом кресте, от основания до иконы Спаса, заплясали блики огня.

— Господа, прошу внимания, — заговорил командир, неторопливо, с оттяжкой проговаривая слова. — Я принял решение. Это был наш последний рейд. Больше я вас сюда не поведу.

— Мы умываем руки? — У потрясенного Матвея вытянулось лицо.

— Это нечестно, командир, — заявил младший Двоеслав.

— А со всеми посоветоваться? — недоумевал Горец.

Один Февраль отнесся к сообщению флегматично, без всякого волнения. Монах удивленно сделал голову набок. Паша сосредоточенно и вопросительно оглядывал всех по очереди — У нас не демократия, — напомнил Горцу Святополк. — Я начал это дело, я его и закрываю.

— Почему?! — В этот момент Матвей был младше меня, его жгла детская обида.

— Я намерен поменять тактику, — невозмутимо объяснил командир. — Я не распускаю отряд, совсем нет.

— Тебе бы это и не удалось, — в запале объявил Фашист. — Мы выберем другого командира и продолжим вылазки.

— Не продолжите. Ты забыл, что колодец находится в частном владении. Я вас просто не пущу. Взорву его к чертовой матери. Ты не дослушал, Матвей. Мы не умываем руки. Мы будем воевать. Но только не здесь, а там. И не этим. — Командир показал на свой «Калашников». — Надо уметь драться и другими способами. Законными средствами навязывать врагу свои правила, без гражданской бойни. Полагаю, хватит с нас уже крови. За последние сто лет захлебнулись в ней. Ведь за каждую каплю придется ответить перед Ним. — Командир показал на икону в крестовине меча, — Я не хочу больше продолжения, оно на руку лишь оккупантам. Мир изменился, и оружие сейчас берут в руки только от слабости. Раньше мне казалось, что мы слабы… наверное, я не верил в победу. Мне было больно за мою страну… Но теперь я верю. Мы не слабы, мы сильнее врага.

За нами правда, а за ними только ложь и ничего больше…

Произнеся эту речь, командир насторожился, поднял голову, прислушиваясь.

— Тихо! — велел он, хотя и так все молчали. Руки легли на оружие. После минутной тишины раздался голос Февраля:

— Я ничего не слышу.

— В том-то и дело.

— Будто бесы в уши нагадили, — отозвался Паша, ковыряя пальцем в ухе.

В лесу стояло мертвое безмолвие. Ни крика ночных птиц, ни пиликанья насекомых, ни ветра в деревьях. Даже костер не трещал. Абсолютное беззвучие все сильнее давило на уши, на мозги, словно голову засунули под пресс.

— Смотрите! — услышал я голос, доносящийся будто с большого расстояния. Это кричал Леха в двух метрах от меня. Он уже не сидел, а стоял и в страшном возбуждении тыкал рукой в небо.

Остальные тоже повскакивали, запрокинув головы. Хотя и вскакиваньем это трудно было назвать — выглядело как расставание обитателей дома престарелых с завалинкой, разве что кряхтенья не слыхать. Движения потеряли скорость и четкость, как в невесомости, но собственные внутренние ощущения не изменились. Никакой невесомости я не чувствовал. Только зрение и слух давали диковинный сбой.

Небо, с рассыпанным недавно миллионом звездных крошек, теперь было иссечено слабо светящимися штрихами. Будто весь миллион превратился в мел и в один момент был размазан по небесному куполу. Да еще и в разных направлениях. Луна же разлилась космической лимонной рекой, похожей на ночную одноцветную радугу, совершенно плоскую. Наш костер, напротив, полыхал всеми цветами спектра.

Мысли в голове, как ни странно, были четкие и быстрые. Никакой паники я не чувствовал, наоборот, тревога осаживалась на дно, сознание освобождалось от беспокойной мути. Вдруг стало совершенно ясно, что это остановилось время.

Я мог глядеть внутрь себя, как в прозрачную воду, до самых темных глубин, видеть то, что раньше было спрятано. Но, заглянув туда, я испугался. То, что сидело там, мне совсем не понравилось. Больше всего оно напоминало черный клубок ищущих щупалец. Отшатнувшись от самого себя, я увидел множество теней вокруг. Сгустки тьмы то наступали, то отодвигались, начинали кружить, кривлялись. Их привлекал и манил тот черный клубок с щупальцами, который сидел во мне. Тот самый внутренний враг, мой противник на главной войне, которая будет долгой-долгой, с маленькими победами и большими поражениями. От сжавшей сердце тоски я заорал, но не услышал собственного крика.

Ноги у меня ослабели, и я повалился на колени перед неярко сияющим мечом-крестом.

— Господи, — отчаянно взмолился я во весь голос, — как Ты хочешь и как знаешь, помилуй нас Мы люди Твои, имя Твое призываем, Христе Боже наш: погуби крестом Твоим борющия нас и восстающие на нас Не предаждь нас, грешных рабов Твоих, покаяния правого пути ищущих, в радость поругания врагам…

Тени вокруг исчезли. Рядом со мной на коленях стоял Святополк.

Внезапно сделалось светло, как днем. Не от солнца, которого не было, не от костра, а от появившихся людей. Они выходили из воздуха, и по невидимым ступеньками начинали подниматься в небо. Их было много, сначала сотни, потом тысячи. Леса вокруг не стало, он раздвинулся, ушел за горизонт. Отовсюду выступали только люди, словно сошедшие с картинок в учебнике русской истории. Дружинники в кольчугах, князья, монахи в подпоясанных рубищах, нищие в драных лохмотьях, солдаты в мундирах нового времени, в советской форме, священники, миряне, множество разного люда… И каждый был светел, как зажженная свеча. Они собирались на небе в безбрежную и неподвижную толпу. В море людское, закрывшее землю от размазанных звезд и луны.

Я увидел Серегу, идущего мимо нас. Леха, нелепо медлительный, как и все остальные, кинулся к нему, но не успел. Серега всходил по воздушной лестнице, а Леха об эту лестницу даже не споткнулся — прошел сквозь нее. К Василисе он уже не стал бросаться, трепетно вбирал в себя глазами Жар-птицу. За ней прошел Варяг, появился и исчез среди других Ярослав, вышагнул из ниоткуда мой оруженосец… Я, как и Леха, не устоял, дернулся к нему. Но он не смотрел на меня.

Это были последние капли человеческого моря, наливавшегося светом и блеском. Очертания людей сглаживались, оплывали и скоро за блеском уже не различались. Море стало как стекло, отражающее солнце, слепящее глаза. Стекло, которое не бьется, алмазной твердости. Оно оградило нас от губительного действия распавшегося времени. В этот миг безвременья мы оказались под защитой вечности. Я видел сразу все вместе и по отдельности лица моих товарищей, моих братьев. И понимал, что все они, как и я, думают сейчас об одном и том же. Никаким вычитателем нас нельзя уничтожить, пока с нами — наши мертвые. «Живые», — поправил меня взглядом Богослов. Нас не отнять у земли, и землю нашу не отнять у нас.