Департамент налоговой полиции - Иванов Николай Федорович - Страница 23

– Кстати, а ты почему шляешься по коридорам департамента, а не своего общежития? – поинтересовался наконец полковник поздним пребыванием на службе Бориса.

– Ждал звонка.

– Перезвони сам, извинись.

– Теперь уже поздно, – с сожалением произнес Борис, для собственного успокоения посмотрев на часы.

– Ничего, – неумело успокоил полковник. – Времени вызывать кого-то другого нет, а на тебя у меня надежда.

Но даже эта скромная похвала показалась ему сентиментальной, и он грубовато смазал ее:

– Не знаю, что там может быть. но… может быть. Ночью колобродить не будем, а утречком тебя сменят. Машина и люди на выходе. Удачи.

Оперативно-боевая группа – три только что пришедших на службу лейтенанта – жалась на заднем сиденье дежурной машины. В двух словах Борис обрисовал им ситуацию, назвал водителю адрес. Чтобы миновать одностороннее движение Маросейки, выехали из внутреннего дворика в проулок и стали закручивать на Солянку. Аршинными буквами справа на заборе промелькнул призыв: «Рожайте детей в январе!» Зачем и почему, не разъяснялось, но лозунг каким-то образом напомнил о Наде, о несостоявшейся сегодняшней встрече.

А как все прекрасно было вчера, когда они сидели до самого закрытия в кафе на Арбате и Надя рассказывала и рассказывала о своей жизни с Иваном!

– К сожалению, наш Черевач оказался иждивенцем, – грустно поведала она о причине их разрыва. – И это не вдруг, не неожиданно, а с первых дней знакомства. Не знаю, как он вел себя в коллективе…

– Да вроде ничего особенного не замечалось, – не стал брать грех на душу Борис. Хотя можно было если и не поддакнуть, то хотя бы промолчать и косвенно подтвердить: да, он всегда был такой, а вот меня, другого, ты не заметила…

Надя с грустной улыбкой пожала плечами: значит, это досталось лишь ей.

– Вроде дошли с ним до того момента, когда можно целоваться, уже жду я сама этого поцелуя. И вот однажды в подъезд забежали погреться, прижались друг к другу… Тебе неприятно? – вдруг вспомнила она, что встречи-то эти с Иваном были тайными от него, Бориса. Ведь всегда втроем встречались в увольнении…

– Говори. Выговорись. Я твой друг. – Борис не знал, приятно ли ему будет слышать об интимных отношениях своих друзей, но Наде, видимо, в самом деле нужно было выговориться. И он заранее сжался.

Надя благодарно погладила его руку, поколебалась, но продолжила рассказ:

– Стоим, а я дрожу и уж не знаю, от чего – то ли от холода, то ли от близости. Жду: вот прикоснется. И придумываю, что ответить и как ответить… А он вдруг сам откинулся к стене, прикрыл глаза и просит: «Поцелуй меня». Ужас. Можешь понять мое состояние? А он стоит, ждет.

Надя даже сейчас с недоумением мотнула головой.

– Словом, разревелась – и в дверь.

Наверное, нужно было что-то отвечать, как-то отреагировать. И вдруг Борис представил: а ведь он мог бы точно так же замереть, ожидая ее поцелуя. Много ли они разбирались в женской психологии в пятнадцать лет? Выходит, Иван принял на себя весь процесс постижения характера Нади, в него летели стрелы недовольства, а он сейчас стоит, весь из себя правильный, незапятнанный, чистенький. И строит рыцаря.

– Понимаешь, в пятнадцать лет… – начал он.

Нет, он не то что хотел оправдать Ивана, а оправдывался сам на тот случай, если бы на месте Черевача оказался он и ненароком поступил точно так же…

– Да нет, – перебила Надя, не приняв его жертвы или не поняв его состояния. – К сожалению, он таким остался. Даже, извини за подробности, и в постели лежит и ждет, когда я его растормошу. Представляешь? Мне за тридцать, а я еще до сих пор не знаю, какая я в постели, что я могу и на что способна. Я грубо говорю?

– Нет-нет. Жизненно, – возразил Борис, хотя, конечно, не ожидал не то что такой степени открытости Нади, а скорее флегматичности Черевача. Вроде тот всегда был такой подтянутый и статный.

– Он полк из окружения выведет, а утюг не починит, – продолжала Надя, и Борис вдруг только сейчас впервые отметил, что она говорит об Иване все-таки не в прошедшем времени, а словно уговаривает его повлиять на друга и помочь ему стать другим. – И так во всем. Все годы совместной жизни, если говорить вашим военным языком, мы то вводили, то выводили войска в свои отношения – перемирия практически не помню. И ведь что удивительно, никто вокруг не верил, что он такой: ах, какой у тебя муж, ах, какой славный! – передразнила она кого-то из знакомых или соседок. – А мне порой им всем хотелось крикнуть: да вы мне все должны памятник поставить за то, что он со мной, что никому из вас не достался. Что я мучаюсь, а не вы.

Они шли по узкому щербатому тротуару к ее дому. Пьяный мужик кричал в телефонную трубку:

– А я не знаю, сколько время! Да, не знаю, так что пугай мою бабушку… Не надо, не надо, я сам во всем разберусь, разборка невелика.

– У каждого свои проблемы, – скользнув взглядом по звонившему, покивала головой Надя. И непонятно было: это она согласилась со своей женской долей или пожалела пьяного.

Подходя к ее дому, они замедлили шаги. Не только Борис, но, видимо, и Надя решала, как поступить дальше: расстаться им у порога или все же Борису зайти в квартиру.

«Зайти, зайти», – умолял мысленно Борис, но остановившаяся рядом машина вдруг отрезвила или, наоборот, испугала Надю, напомнив о возможности появления красного «москвича».

– Мы завтра встретимся? – отсекая квартирный вариант сегодняшнего вечера, спросила она.

Борису не хотелось расставаться и сегодня, но Надя умоляюще покачала головой: не надо. И он понял, что напоминание о «москвиче» не имеет для нее решающего значения. Просто ей и так на сегодня выпало столько переживаний и воспоминаний, что, если не прервать их, не дать глотнуть воздуха одиночества, не подумать по-бабьи о свершившемся, можно будет вообще не успокоить разволновавшееся сердце.

Скорее всего потом оба пожалеют, что не пошли сегодня до конца – сразу и бесповоротно, отринув условности и те нормы поведения, которые сами же для себя и придумали, загнав себя в рамки и теперь мучаясь в тесноте.

Борис решительно, сметая условности, подался к ней. Сегодня впервые в жизни он столько раз признался в любви к ней, вспоминал такие подробности их немногих встреч и столько рассказывал о своей жизни без нее, что в какой-то миг стало ясно: он не успокаивает ее, разволновавшуюся от воспоминаний, а забирает из ее неудавшейся жизни к себе. Да и Надя так счастливо улыбалась и недоверчиво распахивала глаза: неужели такое возможно? Неужели все эти годы ее так сильно любили?

Не избегая его объятий, она вновь попросила:

– Давай встретимся завтра.

Чтобы Борис не обиделся, сама поцеловала его в губы.

– Это был прекрасный вечер.

– Я люблю тебя.

– Спокойной ночи. Ты доедешь?

– Я лучше дойду. До тебя.

– Я сегодня очень счастлива. Впервые за последний год. Спасибо тебе.

– Не хочу уходить.

– Но мы расстаемся всего лишь до завтра.

Зачем таким глупым существам, какими являются женщины, дано умение управлять своими чувствами, останавливать себя у какой-то черты?

И тут Борис заметил знакомую машину. Где-то в подсознании сидело, что Иван будет обязательно ждать их возвращения, проследит, зайдет ли он в его дом. «Пошел. А ты следишь». Наверное, он бы тоже следил…

И, словно это не он только что стремился к Наде, усмехнулся. Не давая ей обернуться и увидеть «москвич», протянул ей руку: до завтра. Надя благодарно пожала ее, вытекла из его ладоней и исчезла белой лентой в двери.

Не оглядываясь, стараясь не думать о преследователях, Борис пошел в сторону метро. Оглянулся перед самым входом в подземку – машина следовала за ним. Может, оно и лучше, что Надя настояла на своем. Более всего не хотелось бы выяснять отношения с Иваном где-то посреди ночи у его стопок книг или вывешенной Надей для укора формы.

Он не сдержался, помахал рукой темным стеклам автомобиля, скрылся за дверью и не видел, как из «москвича» вылез водитель, подошел к телефону. Набрал по бумажке номер, отрывисто доложил: