Пани царица - Арсеньева Елена - Страница 34

И вот опять назначено ему воротить Марину Димитрию... другому, конечно, но это уже не должно заботить князя Василия Михайловича. Его дело – исполнить приказ, и исполнить хорошо. Димитрий хочет заполучить Марину – и заполучит ее. Судьба небось усмехается в кулачок над этой высокомерной особой... Неужели развенчанная царица и вправду верит, что встретит прежнего Димитрия? То-то вытянется ее хорошенькое личико, когда увидит его, то-то весело будет полюбоваться на это «своднику»! А каково будет Марине узнать, что у «супруга» в Тушине есть полюбовница, которая не отходит от него ни днем ни ночью?!

Правда, сейчас Манюня отбыла куда-то вместе с атаманом Заруцким, их уже второй месяц не видно, однако же воротится зеленоглазая красавица когда-нибудь. На радость Марине Юрьевне...

Словом, князь Василий Михайлович, сохраняя вполне независимый, неприступный и важный вид, веселился просто-таки от души, предвкушая ужас и огорчение Марины! Он жизни не пожалел бы, чтобы выполнить приказ Димитрия как можно скорей, и был бы весьма изумлен, когда б узнал, что поляки, с виду так же рьяно погонявшие коней и горящие желанием добыть своему государю утраченную супругу, на самом деле полны нерешительности.

Всю ночь накануне поездки шляхтичи провели в спорах. Перенять Марину в пути и привести в лагерь было, с одной стороны, очень полезно для дел Димитрия, с другой же стороны – весьма опасно. К этому времени все поляки расстались с прежними заблуждениями и твердо знали: первый Димитрий, сын Грозного, умер, погиб безвозвратно. Его именем назвался другой человек, весьма далекий от царского достоинства и не имеющий никаких законных прав на русский престол. Впрочем, законность мало волновала панов шляхтичей. Сейчас они больше заботились о своей выгоде, только из этих соображений и исходили. Однако кое-какие понятия о рыцарской чести еще брезжили в их алчных душах, особенно когда речь шла о соотечественнице, и не о простой соотечественнице, а о благородной даме, и не просто о благородной даме, но о коронованной русской государыне, царской вдове... Конечно, признай Марина в самозванце мужа, согласись исполнять при нем роль жены, это было бы весьма полезно: сила нового Димитрия и его сподвижников возросла бы многократно. Ну а как не признает? Как не согласится? Что ж, принуждать ее? Не силком же тащить в ставку Димитрия?

Как ни хотелось полякам заполучить Марину, возможность насилия над ней угнетала их гордые шляхетские сердца. Связавшись сами с разбойником, они совершенно не желали предоставлять знатную даму на его произвол. И они меж собой рассудили, что главное – не в самом деле воротить Марину, главное – чтобы все, в особенности недоверчивые к Димитрию русские, узнали: царь хотел воротить жену, даже погоню за ней посылал. Ну – не получилось, вот такое несчастье, ее увезли из России. Но рассудите, люди добрые, Фомы неверующие: разве пытался бы он перенять Марину в пути, ежели не был уверен в ее любви, ежели не был бы ее мужем? Главное, рассуждал Валавский, чтобы слух такой прошел... Поэтому поляки положили всячески мешать ретивому князю Мосальскому и продвигаться нарочито медленно. Поскольку предводителем отряда был все же не Мосальский, а Валавский, князю Василию Михайловичу волей-неволей приходилось подчиняться и ехать с предписанной скоростью, вернее, еле плестись.

Между тем князь Владимир Тимофеевич Долгорукий ожидал любой пакости от «тушинского вора» [36] (новоявленный царь уже успел удостоиться такого титула); более того, он прослышал о разосланной тем грамоте и всячески пытался избежать встречи с людьми нового Димитрия. Долгорукий метался с дороги на дорогу, всячески путая след и усложняя, удлиняя путь. Поляки начали ворчать и жаловаться. Особенно усердствовали Мнишек и Олесницкий, которые непрестанно жаловались на тяготы дорожные. Да Бог бы с ними, с поляками! Многие из бывших в составе охранения детей боярских – вязмичи, смоляне, дорогобужане – с дороги самовольно разбежались, разъехались по своим поместьям.

Таким образом, в огромном пространстве России между Москвой и Смоленском блуждали две группы людей: первые пытались укрыться от вторых, вторые не имели ни малейшего намерения догнать первых. Пожалуй, Долгорукому все же удалось бы вывести пленников из России, даже против их воли, когда б не помешал случай.

Остановились в сельце Верховье – убогом, маленьком. Стражники в большинстве своем ночевали в палатках, разбитых в поле, поляков разместили по избам, темным, тесным, убогим, даже по сараям. Как ни старались, не могли сыскать для Марины отдельной горницы, даже каморки; невозможно было даже поселить их вместе с Барбарой Казановской, отделив от мужчин. Конечно, князь Долгорукий мог применить волю и власть и повыгонять несколько крестьянских семей из принадлежащего им жилья, очистив помещения для своих подопечных, однако просто побоялся. Народишко последнее время крайне обнаглел – чуть что не по нему, сразу начинал грозиться именем воскресшего Димитрия, стращать, вот уйдут-де всем селом к Димитрию, вот свяжут-де ночью московских людей, поведут в Тушино на сворке... Тем паче – речь шла об удобствах поляков, которых русские по обычаю ненавидели. Словом, пан Мнишек сам посоветовал Долгорукому не собачиться с быдлом, а перетерпеть. Ведь стали в Верховье только на одну ночь, ничего страшного, если он с дочерью, пани Казановской и паном Олесницким проведут эту ночь совместно, в общей горнице. Не беда, право!

Князь Долгорукий, донельзя измученный своим поручением, за которое черта с два получишь награду и почести, а неприятностей огребешь на свою голову – это как пить дать, раздраженно согласился с разумными доводами воеводы сендомирского, еще и порадовался, что стражи в таком случае можно выставить ровно в четыре раза меньше: ведь четверо охраняемых персон проведут ночь в одном помещении!

Избу выбрали для пленных нарочно в середине порядка [37] , чтобы не было возможности воровским лазутчикам, буде они случатся, подступить неприметно. Сельский староста, мужик здоровенный, сущий богатырь Илья Муромец (хотя нет, чуток пожиже статью будет, на Илью не тянет, а на красавца Добрыню Никитича в самый раз!), встречавший государевых людей хлебом-солью, сам посоветовал Долгорукому выбрать для пленных именно эту избу. Долгорукого же пригласил на постой к себе в дом. Здесь старостиха, баба редкостной красоты, вполне под пару своему мужику, такая же зеленоглазая и русоволосая, статная, высокая, разбилась в лепешку, потчуя воеводу травниками, наливочками, настойками да пивом домашним, которое оказалось весьма забористо. Пока старостиха вертела подолом около стола, внушая оголодавшему по бабьему телу воеводе мысли скоромные, сам староста вышел – проведать лошадей, как он пояснил.

Ежели бы князь Владимир Тимофеевич не предавался похотливым мечтаниям и не следил, как трясутся при каждом движении груди да бока сдобной старостихи, а дал себе труд проследить за гостеприимным хозяином, он мог бы увидать кое-что очень любопытное.

Для начала староста вышел за свои ворота и прошелся до избы, в которой поместили Мнишков. Удостоверившись, что охранники расположились во дворе и на крыльце, он воротился на свое подворье и направился, как и собирался сначала, в конюшенный сарай.

Лишь войдя туда, староста покрепче заложил ворота изнутри и нашарил в углу какой-то страшно заношенный азям, в котором справный хозяин погнушался бы делать даже самую грязную работу, а на голову нахлобучил столь же отталкивающий своей древностью треух. Потом староста расшвырял наваленную в углу горку сена и, взяв вилы, поддел ими какую-то прогнившую доску, чудилось, давным-давно вросшую в землю. Противу ожидания под доской не обнажилась заплесневелая земля, оттуда не брызнули в разные стороны мокрицы и дождевые черви, а дохнуло холодом, как из глубокого провала. Тут же сделался виден и сам провал, в который староста, присев на край, сперва опустил ноги, а потом безбоязненно нырнул, скрывшись с головой. Затем из ямины высунулась рука, которая подволокла доску на ее прежнее место, елико возможно скрывая подпол.

36

Слово «вор» в описываемое время имело более широкое значение, чем теперь, и значило не только грабитель, но и мошенник, бездельник, обманщик, разбойник.

37

Улицы.