Пани царица - Арсеньева Елена - Страница 37

Забрехали вдали собаки.

Сначала одна, потом вторая, за ней третья, и так катился лай по всей слободе, сопровождая человека, который медленно, цепляясь то за один забор, то за другой, тащился до своего дома, будоража уже уснувших было псов.

Лай приближался. Ефросинье вдруг тяжело стало дышать, она слушала удары своего сердца, громко отдававшиеся в висках.

Мало кто мог возвращаться домой в эту ночную пору? Мало ли кто? Почему у Ефросиньи вдруг занялось дыхание, почему Стефка тихо, жалобно застонала?

Скрипнула калитка. Тяжелые шаги отдались по доскам, устилавшим двор.

Споткнулись, словно у пришедшего заплелись ноги.

Молоденький пес, кутенок Шарок, коего лишь полгода назад взяли себе Ефросинья со Стефкой и покуда служивший больше для Николушкиной забавы, чем для серьезной охраны, высунулся из будки и подал срывающийся голос, не столько страшный, сколько смешной.

– Цыть, зараза! – прохрипел незваный гость. – Пасть разинешь – убью!

Шарок умолк, словно подавился.

Ефросинья не выдержала.

– Кто?!. – взвизгнула она, но тотчас осеклась, услыхав молящее:

– Тише, тетя Фрося! Молчи!

Голос был знаком до одури, однако с Ефросиньиной памятью что-то случилось и она никак не могла его вспомнить. Но сидевшая рядом Стефка выдохнула:

– Егорка! То ты? – и Ефросинья наконец-то узнала Егора Усова, Никитина приятеля и сослуживца.

Сердце затрепыхалось испуганно: «Егорка воротился! Почему тайком? А где Никита? Неужели убили?!» И ворохнулась где-то на обочине сознания постыдная мыслишка: «Ох, кабы так...»

Тем временем Усов достиг крыльца, споткнулся о нижнюю ступеньку и, шатнувшись, упал на колени. Луны не было, звезды светили блекло, и Ефросинья едва разглядела его лицо. Оно показалось каким-то странно толстощеким, словно Егорка невероятно располнел, и при этом темным, вроде как пятнистым – грязным, что ли?

А что это его так качает? На ногах не устоял, да и на коленях невмочь удержаться. Не с перепою ли? Небось пришли стрельцы, на радостях засели в кабаках, Никита еще где-то бражничает, а Егорка побрел домой, да перепутал дворы...

И тут же Ефросинья покачала головой. Нет, обычно войско, вернувшееся из похода, входило в Москву поутру, и самое малое за день вся слобода Стрелецкая гудела, готовясь к возращению мужей, отцов, сыновей и братьев. Сейчас же ничего, кроме предположений и догадок относительно возвращения полков, слышно не было.

– Войдем в дом, – умоляюще прохрипел Егорка. – Нельзя, чтоб меня видели!

Ефросинья вдруг ощутила боль в руке и с некоторым трудом осознала, что ее пальцы мертво стиснуты Стефкиными. Да и она сидела, вонзив ногти в ладонь подруги, словно орлица, закогтившая жертву. Даже и не заметили, как вцепились друг в дружку. Вот что страх с людьми делает!

Быстро вошли в избу. Егорка тащился следом, хватаясь за стены. Ефросинья зажгла на загнетке [41] лучинку, вставила в светец, повернулась к гостью – да и ахнула во весь голос.

Егорка, всегда румяный, белолицый увалень, выглядел ужасно! Стрелецкой ферязи [42] на нем не было, нательная рубаха клочьями висела на плечах, портки были грязны, словно парня валяли по лужам. Сапоги тоже выгвазданы почем зря. Но хуже всего выглядело его лицо. Нет, он не располнел – просто-напросто избитое лицо сильно распухло, левый глаз превратился в щелку, а правый вовсе заплыл. Губы казались какими-то оладьями.

– Гос-споди! – простонала Ефросинья. – Кто это тебя?!

– С коня упал, – буркнул Егорка. – Дайте умыться и попить, тетя Фрося.

Он странно вертел головой, и Ефросинья не сразу поняла, что Егорка пытается повернуться поудобней, чтобы лучше видеть почти незрячими глазами. Причем на хлопочущую хозяйку он почти не обращал внимания – взор был прикован к Стефке.

Молодая женщина стояла неподвижно, почти все время держала глаза опущенными, только изредка со ждущим, тревожным выражением вскидывала их на Егорку и тотчас отводила, словно пугалась его жадных, измученных взглядов.

«Вот оно что, – подумала Ефросинья, наливая в шаечку теплой воды из чугунка, – Егорка за этот год, выходит, не излечился от своей безнадежной любви. А Стефка-то как затаилась... С чего бы вдруг?»

Егор начал плескать воду в лицо, кряхтя от боли. Стефка, доселе стоявшая недвижно, тискавшая перед собой ладони, шагнула к нему:

– Дай помогу.

Взяла чистый лоскут, принялась обмывать изуродованное лицо парня. Вода тотчас стала грязной, кровавой.

Егорка притих, закрыл глаза, только дышал тяжело, резко. У Ефросиньи при взгляде на них зашлось сердце...

– Да что ты врешь, – вдруг испуганно сказала Стефка. – Ни с какого коня ты не падал, это тебя бил кто-то, крепко бил!

– Падал, падал, – буркнул Егорка, – вот те крест. Ну а сначала – да, били.

– Никита? – резко спросила Стефка, и Егорка изумленно на нее вытаращился:

– Откуда ты знаешь?

«Ох, какая большая тайна, – с горькой насмешкой подумала Ефросинья, – ну прямо-таки нипочем не угадать!» Ей тоже почему-то сразу пришло в голову, что Егорка избит Никитой.

– Ну, говори скорей, не томи, что приключилось? – Стефка нетерпеливо схватила Егора за руку, но молодой стрелец вдруг перехватил ее ладонь, притянул к своей щеке, прильнул к ней и блаженно прикрыл запухшие глаза... Потом выговорил, словно через силу:

– Тетя Фрося, беда. Я как мог спешил, чтобы тебя упредить. Из полка ушел, коня украл, да у самой заставы он меня сбросил, там собаки под ноги кинулись. Бегом бежал... Полк послезавтра в Москве будет, но тебе к тому времени уйти надобно, потому что Никита хочет тебя убить, как воротится. Когда мы стояли под Тулою, он с каким-то колдуном дружбу свел, тот ему зелье дал злое – так, с виду корешок невидный, а коли в горячей воде его настоять, это яд. Человек от него разум теряет, сам не знает, что творит, руки на себя хочет наложить. Так что ты сама себя убьешь, никто и не подумает, что Никита виновен. А как тебя схоронит, то Стефку за себя возьмет и станет вместе с ней сына растить.

Ефросинья была так изумлена, что даже не испугалась в первую минуту.

– Опять за рыбу гроши, – пробормотала растерянно. – Я-то думала, он угомонился...

– Напрасно надеялась, – сквозь зубы процедила Стефка. – Он никогда не угомонится, ты разве не знаешь, что на зло угомону нет? Ладно, а теперь скажи, почему ты с ним подрался? – обратилась она к Егору, и даже в тусклом свете лучины стало видно, что лицо того вновь пошло красными пятнами от смущения.

– Да я у него... да я у него... – забормотал парень, не находя слов, и Стефка сердито прикрикнула:

– Ты, ты... Что ты? Что у него? По?лно солому жевать, говори толком!

– Я у него позволенья спросил жениться, – проворчал Егорка.

– На ком? – глупо спросила Ефросинья.

Егор поглядел на нее как на последнюю дуру:

– Да уж не на тебе, тетя Фрося! Неужели на ком другом, как не на Стефке?

– А он...

– А он мне дал раза, потом другого, я на пол грянулся, он на меня сверху насел и ну мутузить, а сам словно помешался, языком и кулаками наперебой молотит: я-де сам на ней женюсь, Ефросинью со свету сживу, а коли ты будешь вокруг моего дома круги нарезать, то я ноги тебе выдеру и собакам на прокорм выкину. Конечно, я только в первую минуту сплоховал, а потом ничего, опамятовался, дал ему сдачи, – похвалился Егор. – Небось рожа его еще покраше моей будет. Когда я сбег, он валялся без памяти.

– Не убил ли ты его? – полюбопытствовала Стефка, а когда Егорка возмущенно воскликнул:

– Господь с тобой, что ли, я нехристь какой и убивец?

Она холодно бросила:

– А жаль!

– Ох, Степушка... – тяжело вздохнула Ефросинья. Она редко так называла подругу – разве что в минуту крайней тоски. – Угомони ты свою душеньку. Ну что ж такая непрощающая? Сколько времени минуло, уж и сын у тебя от Никиты, а ты все никак...

41

Загнет, загнетк а – ямка на шестке (предпечье) русской печи, куда сгребается жар после того, как печь прогорит.

42

Род верхнего мужского платья вроде длинного кафтана.