Пани царица - Арсеньева Елена - Страница 69

Она изо всех сил пыталась отвечать на затейливые ласки Сапеги, но перед глазами мелькало не это круглое лицо с пышными усами и желтыми глазами (в Сапеге было нечто кошачье), а то, другое, страстное, зеленоглазое...

Она вдруг вскрикнула, забилась, впилась в губы своего любовника. Сапега не смог больше сдерживаться, да и не нужно было – он таки доставил наслаждение этой удивительной женщине, которую добивался столько лет!

Усталый, счастливый, он уснул. Напрасно обольщался: наслаждение Марине доставил вовсе не он, а воспоминание о Заруцком!

Марина какое-то время лежала рядом со спящим, мрачно вглядываясь в темноту и мысленно сокрушаясь. Да... плохи дела, гораздо хуже, чем ей казалось. Мало того, что забеременела от казацкого атамана, так еще, кажется, влюбилась в него!

Нет, даже мыслей этих нельзя допускать в голову. Любовь – это для тех, у кого есть на нее время. У Марины же этого времени нет, значит... А вот беременность – от этого так просто не отмахнешься. Да и не стоит. Только надо поступить разумно, разумно... Надо убедить Димитрия, что ребенок его.

Ну, это нетрудно. Гораздо труднее было убедить себя в Тушине, что нужно уйти от Заруцкого и воротиться к Димитрию, а все остальное – пустое!

Она соскользнула с постели, мысленно усмехнувшись несхожести – и в то же время схожести двух этих ночей, и осторожно оделась. Вышла из спальни, спустилась по лестнице во двор.

Шляхтичи, стоявшие на карауле, почтительно отсалютовали ей саблями, однако Марина вполне представляла себе, какими «почтительными» словечками они обменяются за ее спиной!

А впрочем, ей наплевать.

Она даже споткнулась от этой мысли. Боже мой, Боже, какой долгий, невероятно долгий путь прошла она от той самборской недотроги, которая гнушалась и руку влюбленному пажу лишний раз протянуть для поцелуя! Образ неприступной красавицы был идолом панны Марианны. И вот этот идол рухнул, разбился вдребезги...

Удивительно, насколько свободно она себя теперь ощущала. Словно бы цепи какие-то свалились с рук и ног.

Дом Сапеги стоял у самых городских ворот.

Чуть касаясь земли, Марина перебежала через двор, потом пустилась по темной улице и скоро оказалась перед огромной конюшней, выстроенной нарочно для прибывших вслед за нею трехсот пятидесяти казаков Заруцкого. До сих пор кололо сердце от разочарования, что атаман не появился с ними. Не простил обиды! Послал казаков, как прощальный подарок царице. А сам сгинул где-то на просторах России. Не то в Калугу подался, не то к Сигизмунду.

В Калугу... Марина мечтательно улыбнулась. Хорошо бы! Тогда они встретятся...

И очень скоро!

Перед запертыми конюшнями маячили несколько фигур. Одна, напоминающая очень толстого запорожца, почему-то обмотавшего голову платком вместо того, чтобы напялить шапку, насторожилась и бросилась к Марине:

– Панна Марианна! Наконец-то!

– Все готово, Барбара? – нетерпеливо спросила Марина. – Где мой конь?

Коня тотчас подвели, и Марина по-мужски вскочила в седло. Вслед за этим распахнулись ворота конюшни – и Марина увидела при рваном свете факелов ряды оседланных коней и стоявших рядом казаков. Это были ее триста пятьдесят донцов, предупрежденных Барбарой загодя и готовых уйти из Димитрова вслед за своей царицей.

Бежать в одиночку Марина больше не рисковала: хоть Скопин-Шуйский и снял осаду, однако же какие-то отряды еще оставались неподалеку от Димитрова. А с этими удальцами она везде прорвется! Кроме того, не хотелось оставлять этакую силищу Сапеге, а вот к мужу она должна была явиться не побирушкой, а предводительницей собственного войска, готового умереть за нее!

– Донцы! – выкрикнула она, подымаясь в стременах и невольно пугаясь своего нового, пронзительного крика. – Я ваша царица! Готовы ли вы идти за мной?

– Готовы, матушка! – был громовой ответ.

– Я ухожу к мужу, к царю нашему Димитрию в Калугу! – объявила Марина. – Кто хочет держаться за ляхов – оставайтесь, но только знайте, что Сапега скоро переметнется к королю и всех вас предаст ему на расправу. Поляки ненавидят казаков, сами знаете! А мы с Димитрием дадим вам все, что вы захотите, все, что обещано, как только возьмем Москву!

Казаки были поражены не ее обещаниями – и пощедрей посулы они слышали множество раз, – они были поражены тем, с какой легкостью царица отреклась ради них от своей родины, от Польши! Сами безродные бродяги, перекати-поле, стая птиц перелетных, они тем не менее понимали, сколь много значит слово «отечество» для тех, кто всю жизнь привязан к одному дому, одному селу, одному городу, одной стране. Отрекшись от Польши, Марина как бы вошла в их стаю, и теперь они воистину были готовы умереть за нее.

– На конь! – прозвучала команда, и всадники взлетели в седла. Конница на рысях вышла из ограды и понеслась по улицам, направляясь к городским воротам.

Кто-то успел заметить это и разбудить Сапегу. Воевода выскочил из дому полуодетый, в наброшенной на плечи медвежьей дохе, завопил:

– Не пропускайте их!

Громада всадников заклубилась перед стеной. Засверкали выхваченные из ножен сабли, однако Марина вырвалась из толпы и осадила коня перед Сапегою.

– Вели отворить! – выкрикнула она тем же пронзительным голосом, который обрела несколько мгновений назад и который обладал способностью перекрывать всякий шум, словно ведьмовский зов. – Не то я дам тебе бой! Твое войско сейчас спит – мое порубит вас всех в щепы, а тебя первого! Думал, царица теперь твоя будет? Никогда! Вели отворить!

Сапега умел признавать поражение и знал, что в военном деле ценится не только умение побеждать, но и умение красиво проигрывать.

– Открыть ворота! – рявкнул он, но тотчас вздел на лицо улыбку и отсалютовал пролетевшей мимо него всаднице обнаженной саблей.

С каким удовольствием он обрушил бы эту саблю ей на шею!

И вот Марина в Калуге! Она ворвалась в город победительницей, во главе мощного отряда казаков. Однако через несколько минут после встречи с мужем почувствовала себя так, как будто в лицо ей швырнули ком грязи...

Димитрий принял ее не один. И все приготовленные упреки, с которых Марина намеревалась начать разговор, чтобы сразу взять верх над мужем, который и без того, конечно, чувствует себя виновным, ибо оставил ее одну в Тушине, все женские уловки, которыми она намеревалась вновь приворожить к себе его сердце и заморочить голову, чтобы известие о беременности не стало камнем с неба, а было воспринято с радостью, ну, хотя бы без ненависти, – все разбилось в один миг, когда Марина увидела, что рядом с «царским троном» (Димитрий первым делом велел калужским мастерам выточить себе подобие того «престола», который вынужденно бросил в Тушине) стоит какая-то женщина, разодетая в пух и прах.

Глаза Марины против воли приковались сначала к ее нарядам. Ничего подобного она уже несколько лет не видела! С того самого дня, как озверевшая толпа москвитян выпотрошила сундуки с ее нарядами и растащила их по своим норам. В Тушине она была вынуждена одеваться в русское платье – конечно, из дорогих тканей, однако все эти сарафаны, летники и поневы раздражали Марину до крайности. А тут... облегающий лиф и кружевной воротник, и пышные, безмерно пышные юбки! Золотистые волосы незнакомки были распущены и спускались на плечи. Марина знала, что подобная прическа пристала, по мнению русских, только юной девице, однако этой красавице было куда за двадцать. Но она и впрямь была красавицей, эта черноглазая белолицая москвитянка...

– Стефка! – выдохнула Барбара, шаг в шаг следовавшая за своей госпожой. – То ж наша Стефка Богуславская! Матка Боска...

Марина на миг лишилась дара речи.

Стефка! Сгинувшая в Москве Стефка! Уезжая из столицы, как она полагала, в Польшу, Марина пыталась хоть что-то разузнать о бывшей камер-фрейлине, если возможно, забрать ее с собой. Однако следы Стефки совершенно затерялись. Еще несколько девушек из свиты Марины исчезли в день мятежа, о них тоже ничего узнать не удалось. И Марина мысленно простилась с маленькой хорошенькой потаскушкой из Самбора, а вскоре и вовсе забыла о ней. И вот...