Крестьяне - де Бальзак Оноре - Страница 51

Вы, может быть, помните некоторых великих скупцов, уже обрисованных в прежде написанных мною «Сценах»? Вспомним, во-первых, провинциального скупца дядюшку Гранде из Сомюра, которому так же присуща скупость, как тигру жестокость; затем ростовщика Гобсека, который, как иезуит, служил золоту, наслаждаясь его могуществом и радуясь слезам несчастных, источник коих хорошо ему ведом; далее барона Нусингена, возводившего денежные мошенничества до высоты политических дел. Наконец, вы, наверное, помните старого Гошона из Иссудена, олицетворение мелкого, домашнего скряжничества, и другого скупца, скупца по семейной традиции, — щуплого ла Бодрэ из Сансера? Так вот, человеческие чувства, а скупость в особенности, в различных слоях общества весьма различны по своим оттенкам, и для изучения человеческих нравов в нашем анатомическом театре остался еще один вид скупца, остался Ригу — скупец-эгоист, то есть человек весьма чувствительный к собственному благополучию, черствый и злобный по отношению к ближним, — словом, скряга-церковнослужитель, постригшийся в монахи, чтобы выжимать сок из лимона, именуемого хорошей жизнью, и вернувшийся в мир, чтобы хапать народную деньгу. Объясним прежде всего, почему Ригу находил неизменные радости под своей собственной кровлей.

Селение Бланжи, то есть шестьдесят домов, упомянутых Блонде в его письме к Натану, раскинуто на возвышенности, по левому берегу Туны. Селение это чрезвычайно привлекательно с виду, так как при каждом домике есть сад. Несколько домов спустилось к самой воде. На вершине обширного холма стоит церковь, а рядом — бывший дом священника, со стороны же алтаря к церкви, как и во многих деревнях, примыкает кладбище.

Святотатец Ригу не преминул купить церковный дом, некогда выстроенный доброй католичкой, мадмуазель Шуэнь на специально приобретенном ею участке земли. Из сада, спускавшегося вниз уступами и отделявшего прежний дом священника от церкви, открывался вид на земли Бланжи, Суланжа и Сернэ, занимавшие пространство между двумя господскими парками. С другой стороны дома шел луг, купленный последним бланжийским кюре незадолго до своей смерти, а теперь обнесенный изгородью недоверчивым Ригу.

Ввиду отказа мэра вернуть дом для его использования согласно первоначальному назначению приход принужден был купить крестьянский домик рядом с церковью; пришлось затратить пять тысяч франков на его расширение и ремонт, а также на устройство небольшого садика, примыкавшего к ризнице, так что теперь, как и прежде, церковный дом и церковь сообщались непосредственно.

Эти два дома, вытянутые в одну линию с церковью и как бы связанные с нею своими садами, выходили окнами на обсаженную деревьями площадку, выполнявшую роль городской площади, тем более что против нового церковного дома граф выстроил общественный дом для канцелярии мэра, квартиры стражника и училища Братства учения Христова, открытия которого так долго и тщетно домогался аббат Бросет. Итак, бывший бенедиктинец и молодой священник не только жили в домах, примыкавших к связывавшей или, если хотите, разъединявшей их церкви, но также и наблюдали друг за другом; а за аббатом Бросетом, кроме того, следила вся деревня. Деревенская улица, начинавшаяся у Туны, извилисто поднималась к церкви. Бланжийский холм венчали крестьянские виноградники, сады и небольшая рощица.

Дом Ригу, самый красивый в деревне, был построен из характерного для Бургундии крупного булыжника, скрепленного желтой глиной, по которой лопаточка каменщика прошлась во всю свою ширину, от чего получилась несколько волнистая поверхность, а сквозь глину кое-где проглядывал преимущественно черный булыжник. Вокруг окон шла гладкая, без единого булыжника, кайма из той же глины, от времени покрывшаяся сеткой тонких и извилистых трещинок, вроде тех, что бывают на старых потолках. Грубо сколоченные ставни обращали на себя внимание своей прочной темно-зеленой окраской. Между аспидными плитками крыши пробивался бархатистый мох. Это был типичный бургундский дом; путешественники, проезжая по этой части Франции, видят множество таких же домов.

Небольшая дверь вела в коридор, с середины которого шла деревянная лестница. Тут же у входа была дверь в большую залу с тремя окнами на площадь. Кухня, помещавшаяся под лестницей, выходила окнами на тщательно вымощенный двор с воротами на улицу. Таков был нижний этаж.

Во втором этаже было три комнаты, а над ними чердачная каморка.

Дровяной и каретный сараи и конюшня примыкали к кухне под прямым углом. Над этими легкими строениями были устроены сеновал, кладовая для фруктов и комната для прислуги.

Птичник, коровник и хлев для свиней были расположены напротив дома.

В обнесенном стеною саду, площадью примерно в арпан, все указывало на тщательный уход: и шпалеры, и фруктовые деревья, и вьющийся виноград, и дорожки, посыпанные песком и обсаженные подстриженными деревцами, и аккуратные гряды овощей, удобренные навозом из своей конюшни.

Повыше, за домом, был луг с деревьями, обнесенный живой изгородью, где паслись две коровы.

На стенах зала с деревянной панелью высотою по локоть висели старые гобелены. Ореховая обитая ручной вышивкой мебель, потемневшая от времени, была под стать деревянной панели и дощатому полу. На потолке выступали три деревянные, но окрашенные балки, а промежутки между ними были разрисованы. Зеркало в вычурной раме висело над камином орехового дерева, украшением которому служили два медных яйца на мраморных подставках; яйца эти разнимались пополам, и перевернутая верхняя половина представляла собой подсвечник. Такие двойного назначения подсвечники, украшенные цепочками, вошли в моду в царствование Людовика XV и теперь встречаются все реже.

У стены против окон, на зеленой с золотом тумбочке стояли совсем обыкновенные, но превосходные часы. Занавескам, сшитым из бумажной индийской материи, в белую и розовую клетку, похожей на матрацную ткань, и с визгом раздвигавшимся на железных прутьях, было лет пятьдесят; буфет и обеденный стол дополняли обстановку, кстати сказать, содержавшуюся в исключительной чистоте.

У камина стояло глубокое кресло, в котором сидел только Ригу. В углу, над конторкой, служившей ему письменным столом, висели на самом простом крючке мехи, положившие начало благосостоянию Ригу.

Из этого сжатого описания, по стилю не уступающего объявлению о распродаже, нетрудно догадаться, что и обстановка двух спален — г-на и г-жи Ригу — сводилась к самому необходимому; но не следует думать, что такая скупость исключала добротность стоявших в доме вещей. Так, самая привередливая неженка осталась бы довольна кроватью Ригу: превосходные тюфяки, простыни из тонкого полотна, перина, некогда купленная благочестивой поклонницей для какого-нибудь аббата, плотный полог, сквозь который не проникнет ни малейшее дуновение холодного ветра. То же самое, как увидим дальше, можно было сказать и обо всем остальном.

Скряга Ригу прежде всего привел к полной покорности жену, не умевшую ни читать, ни писать, ни считать. От роли домоправительницы у покойного кюре бедная женщина перешла под конец своей жизни на роль служанки у собственного мужа; она стряпала и стирала, пользуясь лишь самой незначительной помощью Анеты, прехорошенькой девятнадцатилетней девушки, находившейся в таком же подчинении у Ригу, как и ее хозяйка, и получавшей тридцать франков в год.

Высокая, сухопарая и костлявая мадам Ригу, с желтым лицом и красными пятнами на скулах, в неизменном фуляровом платке на голове, носила одну и ту же юбку в течение целого года, из дому отлучалась часа на два в месяц и тратила свою энергию на те заботы, которые поглощают все время преданной хозяйскому дому служанки. Самый тонкий наблюдатель не нашел бы в ней даже следов роскошного стана, рубенсовской свежести, пышной полноты, великолепных зубов и невинных глаз — того, чем она некогда прельстила кюре Низрона. После единственных родов, когда она произвела на свет дочь, мадам Судри-младшую, у нее повыпадали зубы, повылезли ресницы, потускнели глаза, испортилась талия, поблек цвет лица. Можно было подумать, что перст божий покарал жену расстриги-монаха. Как и все богатые деревенские хозяйки, она радовалась, глядя на свои шкафы, ломившиеся от шелковых платьев, частью только скроенных, частью же сшитых и ни разу не надеванных, от кружев и драгоценностей, которые только вводили в грех зависти молоденьких служанок Ригу, с нетерпением ожидавших ее смерти. В этой женщине было много животного, она была рождена для чисто плотского существования. Бывшая красавица Арсена была не корыстолюбива, и поэтому может показаться непонятным, что покойный кюре Низрон отказал ей все свое состояние, но всему причиной одно любопытное происшествие, о котором необходимо рассказать в назидание бесчисленному племени наследников.