Шуаны, или Бретань в 1799 году - де Бальзак Оноре - Страница 54

Но мадмуазель де Верней уже сгибала сорванные ветки остролиста и говорила:

— Не знаю, право, хорош ли будет в волосах остролист? Но при таком свежем цвете лица, как у меня, можно позволить себе этот мрачный убор. Как ты думаешь, Франсина?

Еще несколько подобных фраз, брошенных этой необычайной девушкой в то время, как она совершала свой туалет, указывали на полнейшую ее беззаботность. Всякий, кто услышал бы ее, с трудом поверил бы, что для нее настала решающая минута, что она играла своей жизнью. Довольно короткое платье из индийского муслина, словно смоченное водой, обрисовывало изящные линии ее фигуры. Она надела поверх него красную накидку, и множество складок, постепенно удлиняясь к бедрам, легли красивым полукругом, как греческая туника. Пышная одежда языческих жриц скрадывала нескромный характер наряда, который мода той эпохи позволяла носить женщинам. Чтобы смягчить бесстыдство моды, Мари прикрыла газом свои белые плечи, слишком обнаженные низким вырезом туники. Она свернула узлом длинные косы, заколов их на затылке, и они обрисовали неправильный конус с закругленным концом, искусственно удлиняя линии головы и придавая им особую грацию, как у некоторых античных статуй; несколько прядей выбивались завитками надо лбом и обрамляли щеки длинными блестящими локонами. В такой одежде, с такой прической Мари поражала сходством с прославленными шедеврами античной скульптуры. Она улыбкой одобрила свою прическу, ибо все эти ухищрения выделяли красоту ее лица, и, надев на голову венок из остролиста, с удовольствием заметила, что его красные ягоды удачно гармонируют с цветом туники. Загнув некоторые листочки так, чтобы видны были прихотливые контрасты в окраске верхней и нижней стороны, мадмуазель де Верней оглядела в зеркало весь свой наряд, желая оценить его эффект.

— Нет, это ужасно смело! — сказала она, словно ее окружала толпа льстецов. — Я похожа на статую Свободы!..

Она осторожно засунула кинжал за корсаж, оставив на середине груди рукоятку, украшенную рубинами: красные их переливы должны были привлекать взоры к сокровищам, столь подло оскверненным ее соперницей. Франсина не решилась отпустить свою госпожу одну. Увидев, что Мари уже собирается уходить, она нашла множество предлогов для того, чтобы проводить ее, указывая на все препятствия, какие приходится преодолевать женщине, когда она идет на праздник в маленьком городке Нижней Бретани. Кто же снимет с мадмуазель де Верней плащ и верхнюю обувь, которую пришлось надеть в защиту от грязи и навоза, хотя улицу и посыпали песком? Надо снять и газовую вуаль, закрывавшую ее лицо от взглядов шуанов, ибо любопытство, несомненно, привлекло их к тому дому, где происходило празднество. Действительно, на улице было так людно, что им пришлось идти меж двух рядов шуанов. Франсина больше не пыталась отговаривать свою госпожу; однако, оказав Мари последние услуги, оправив ее наряд, вся прелесть которого заключалась в оригинальности и свежести, она осталась во дворе, чтобы не бросить ее на произвол судьбы и в случае надобности примчаться ей на помощь: бедная бретонка видела впереди только несчастья.

В то время как Мари де Верней шла на праздник, в покоях Монторана происходила довольно странная сцена. Молодой маркиз, закончив свой туалет, надевал широкую красную ленту — отличительный знак его первенства на предстоящем собрании, как вдруг в комнату вошел встревоженный аббат Гюден.

— Идите скорее, маркиз, — сказал он, — лишь вы один можете успокоить бурю, которая почему-то поднялась среди наших начальников. Они хотят даже бросить королевскую службу. Кажется, этот дьявол Рифоэль виновник всей смуты. И всегда подобные ссоры вызывает какой-нибудь пустяк! Говорят, будто госпожа дю Га упрекнула Рифоэля за то, что он явился на бал очень плохо одетым.

— Сумасшедшая женщина! — воскликнул маркиз. — Вздумала требовать...

— Шевалье дю Висар, — продолжал Гюден, прерывая его, — ответил, что если бы дали ему деньги, обещанные от имени короля...

— Довольно, аббат... Мне все понятно. Эта сцена была подготовлена заранее. Не так ли? И вы являетесь послом...

— Я, маркиз? — снова прервал его аббат. — Напротив, я решительно стану поддерживать вас, и, надеюсь, вы будете ко мне справедливы и поверите, что восстановление алтарей во Франции, восстановление короля на троне его отцов представляют для моих смиренных трудов награду гораздо более заманчивую, нежели сан епископа Рейнского, который вы мне...

Аббат не посмел продолжать свою речь, ибо при этих словах маркиз горько усмехнулся. Но тотчас молодой предводитель отогнал от себя печальные мысли, лицо его приняло строгое выражение, и он пошел вслед за аббатом в комнату, из которой доносились сердитые голоса.

— Я здесь не признаю ничьей власти, — кричал Рифоэль, бросая на окружающих горящие взгляды и хватаясь за эфес сабли.

— А власть здравого смысла вы признаете? — холодно спросил маркиз.

Молодой шевалье дю Висар, более известный под своим родовым именем — Рифоэль, умолк, увидев главу католической армии.

— Что-нибудь случилось, господа? — спросил молодой предводитель, вглядываясь в разъяренные лица спорщиков.

— Да, случилось, маркиз, — ответил ему знаменитый контрабандист, смущенный, как простолюдин, который, очутившись перед вельможей, вначале чувствует на себе ярмо предрассудков, а затем, перешагнув преграду, отделяющую его от знатного человека, видит в нем равного себе и уже не знает никаких границ. — Да, кое-что случилось, — повторил он, — и вы явились очень кстати. Я не мастер на льстивые речи и объясняюсь напрямик. Всю прошлую войну я командовал отрядом в пятьсот человек. С тех пор как мы снова взялись за оружие, я завербовал на службу королю тысячу ребят, и головы у них такие же упрямые, как у меня. Вот уже семь лет, как я рискую жизнью ради правого дела. Я вас за это не упрекаю, но, знаете, всякий труд требует оплаты. Так вот, для начала я хочу называться господин де Котро и желаю, чтобы за мной признали чин полковника, иначе я сговорюсь с первым консулом и принесу ему повинную. Видите ли, господин маркиз, у меня и у моих людей есть чертовски назойливый кредитор, и приходится всегда удовлетворять его требования!.. Вот он, — добавил контрабандист, хлопнув себя по животу.

— Скрипачи уже пришли? — насмешливо спросил маркиз у г-жи дю Га.

Но контрабандист грубо затронул тему, слишком важную для этих людей, столь же расчетливых, как и честолюбивых; слишком долго они ждали подтверждения своих надежд на королевские милости, и поэтому презрительный вопрос их молодого предводителя не мог положить конец этой сцене. Юный и горячий шевалье дю Висар быстро загородил дорогу Монторану и схватил его за руку, чтобы тот не ушел.

— Берегитесь, маркиз! — сказал он. — Вы слишком пренебрежительно относитесь к людям, имеющим некоторое право на признательность того лица, чьим представителем вы здесь являетесь. Нам известно, что его величество дало вам полномочия устанавливать наши заслуги, за которые нам полагается награда... на земле или на том свете, — ведь эшафот поджидает нас каждый день. Про себя скажу, что чин генерал-майора...

— Вы хотите сказать — полковника?

— Нет, маркиз. Шарет уже произвел меня в полковники, мое право на чин, о котором я говорю, совершенно бесспорно, и я хлопочу в данную минуту не о себе, но обо всех моих храбрых соратниках, ибо их заслуги еще надо засвидетельствовать. Для этого достаточно вашей подписи, и до поры до времени они удовлетворятся обещаниями. И надо признаться, — шепотом добавил дю Висар, — что это очень немного. Но, — громко сказал он, — когда в Версале взойдет солнце и озарит счастливые дни монархии, легко ли будет преданным людям, которые помогали королю завоевать Францию в самой Франции, легко ли им будет добиться милости для своих семей, пенсий для вдов, возвращения земель и прочего имущества, которое у них так некстати конфисковали. Не думаю! Поэтому, маркиз, далеко нелишним окажутся письменные доказательства их заслуг. Я никогда не усомнюсь в короле, но не доверяю его министрам и придворным: эти бакланы будут трубить ему в уши о благе государства, о чести Франции, интересах короны и еще множество всякого вздора. А над каким-нибудь честным вандейцем или храбрым шуаном просто посмеются только потому, что он уже будет стар, потому что шпага, которую он обнажил ради правого дела, будет путаться у него в ногах, исхудавших в долгие дни лишений... Ну? Вы находите, что мы не правы?