Элегантность ёжика - Барбери Мюриель - Страница 33

11

Жизнь без начала и конца

Для чего нужно искусство? Чтобы воспроизводить краткий, но ошеломительный эффект камелии, вбивать в ткань времени клин эмоций, выходящих за пределы пяти животных чувств. Как рождается искусство? Оно обязано своим существованием способности человеческого разума создавать чувственные образы. Что делает для нас искусство? Оно облекает в форму и делает видимыми наши эмоции, тем самым налагая на них печать вечности; такую печать несут все произведения, способные воплощать в частной форме всеобщее содержание сферы чувств.

Печать вечности… О какой незримой жизни говорят нам все эти яства, кубки, ковры и бокалы? За рамками картины — суета и скука повседневности, непрерывное, изнурительное и бессмысленное мельтешение самых разных устремлений, внутри же нее — полнота мгновения, которое выхвачено из времени, пожираемого человеческой алчностью. О, эта алчность! Мы не способны перестать желать, и это одновременно превозносит и убивает нас. Желание! Оно завладевает нами и терзает нас, каждый день бросая на поле битвы, где накануне мы потерпели поражение, но которое сегодня снова залито солнцем и снова манит нас завоеваниями; оно призывает, хоть завтра мы умрем, громоздить империи, обреченные рассыпаться в прах, как будто знание того, что они очень скоро рухнут, не должно умерить жажду строить их прямо сейчас; оно питает нашу неутолимую страсть обладать тем, что нам недоступно; на заре нашей жизни оно выводит нас на зеленую равнину, усеянную трупами, и снабжает запасом замыслов и планов, которых хватит до самой смерти: едва исполнен один, как появляется другой. Но бесконечно желать так утомительно… И нам хочется удовольствия, за которым не надо гнаться, мы мечтаем о блаженстве, которое возникает само собой, не в результате стремлений и достижений, а как проявление самого нашего естества. Искусство и есть такое блаженство. Ведь не я накрыла этот стол. И чтобы видеть эту снедь, мне нет надобности ее желать. Кто-то другой где-то, в другой жизни, задумал этот пир, кто-то прельстился затвердевшей прозрачностью стекла и усладил свой вкус солоноватым глянцем устрицы с лимонным соком. Среди сотни замыслов, кипевших в чьей-то голове и мгновенно породивших тысячу других, должно было выделиться намерение приготовить и вкусить эту устричную трапезу, чтобы получился такой натюрморт.

Мы же смотрим на картину и получаем, не прилагая никаких усилий, наслаждение от схваченной на лету красоты вещей, испытываем радость без вожделения, созерцаем то, что возникло помимо нашей воли, восторгаемся тем, чего нам не пришлось желать. И поскольку этот натюрморт являет собой красоту, которая насыщает наше желание, но порождена желанием другого человека, доставляет нам удовольствие, которое не входило в наши намерения, дарована нам, хотя и не потребовала от нас напряжения воли, он воплощает в себе квинтэссенцию искусства, причастность к вечности. В немой, неподвижной сцене, где нет ничего живого, воплощено время, свободное от замыслов, совершенство, не скованное никакими сроками и не разъедаемое алчностью, наслаждение без желания, жизнь без начала и конца, красота без усилий.

Ибо искусство — это эмоция вне желания.

Дневник всемирного движения

Запись № 5

Пошевельнется или нет

Сегодня мама водила меня к своему психоаналитику. Потому что я прячусь. «Ты же понимаешь, милая, нас очень тревожит, что ты от всех прячешься. По-моему, тебе стоило бы обсудить это с доктором Тейдом, особенно после того, что ты нам недавно сказала». Ну, во-первых, этот Тейд — «доктор» только в бедных взбаламученных маминых мозгах. Он такой же врач, как я, и степени у него нет, но маме ужасно приятно называть его доктором, ему же — тешиться мыслью, что он ее лечит, причем это лечение требует немалого времени (оно длится уже десять лет). Это бывший левак, который после нескольких лет не бог весть какой напряженной учебы в Нантерре и судьбоносной встречи с корифеем великой лиги продолжателей дела Фрейда ударился в психоанализ. А во-вторых, я не вижу никаких причин для паники. Что я «от всех прячусь» — это, положим, правда. Я стараюсь уединиться, забраться куда-нибудь, где меня никто не найдет. Потому что хочу без помех вести свой «Дневник всемирного движения» и записывать свои «Глубокие мысли», а до этого просто хотела спокойно подумать, так, чтобы меня не донимали всякие глупости, которые изрекает моя сестрица и вещают ее любимые радио- и телепрограммы, и чтобы мама не приставала со своим воркованием: «Иди поцелуй мамочку, детка!» — не знаю фразы противнее этой.

Обычно, когда папа сердито спрашивает: «Да почему ты вечно прячешься?» — я ничего не отвечаю. Что я могу сказать? «Потому что вы действуете мне на нервы и потому что мне надо успеть закончить перед смертью серьезный труд»? Такого, ясно, не скажешь. А в последний раз я решила пошутить — ну, чтобы разрядить обстановку. Посмотрела на папу туманным взором и прошептала умирающим голосом: «Я слышу голоса, это все из-за них». Батюшки-светы, что тут поднялось! У папы глаза на лоб полезли, он помчался звать маму с Коломбой, те живо прискакали, и все затараторили хором: «Ничего страшного, дорогая, мы тебе поможем» (папа), «Я сейчас же позвоню доктору Тейду» (мама), «А сколько голосов ты слышишь?» (Коломба) и т. д. Мамино лицо, как бывает в особо торжественных случаях, выражало озабоченность и возбуждение: вдруг моя дочь — редкий медицинский казус? Какой ужас, зато какая честь! В общем, семейство так переполошилось, что даже когда я сказала: «Да нет! Это просто шутка!» — мне пришлось повторить это несколько раз, прежде чем меня услышали и, главное, мне поверили. Да и то я не уверена, что убедила их. Так или иначе, мама записалась на прием к д-ру Т., и сегодня утром мы к нему ходили.

Сначала ждали в роскошной приемной, заваленной старыми и новыми журналами: «Гео» десятилетней давности и последний номер «Эль» на видном месте. Наконец д-р Т. явился. Очень похожий на свою фотографию (в одном журнале, который мама гордо всем показывает), но живьем, с добавлением цвета (каштанового) и запаха (трубочного табака). Вальяжный мужчина лет пятидесяти, лощеный, с ухоженными волосами, небольшой бородкой; все в нем и на нем сплошь каштановое: кожа (сейшельский загар), свитер, брюки, ботинки, ремешок часов — все одного и того же оттенка самого что ни на есть натурального каштана. Или сухих листьев. Аромат дорогого табака (мед и вяленые фрукты) дополняет эту гамму. Что ж, подумала я, проведем сеанс в осенних тонах, беседу у камелька в узком кругу, утонченную, конструктивную, этакую, можно сказать, шелковистую (мое любимое словечко) беседу.

Мама зашла в кабинет вместе со мной, мы с ней сели на стулья перед письменным столом, а док — по его другую сторону, в вертящееся кресло с причудливым подголовником, как в «Star Trek». Он сложил руки на животе, посмотрел на нас и сказал: «Приятно видеть вас обеих».

Начало — хуже некуда. Я с ходу разозлилась. Так мог бы сказать какой-нибудь продавец из супермаркета, довольный случаем продать зубные щетки с двойной головкой мамаше с дочкой, выкатившимся из своего «кадиллака», но уж никак не психолог. Однако злость так же быстро прошла — я вдруг заметила потрясающую вещь, как раз для моего «Дневника всемирного движения». Сначала не поверила себе — не может быть! — вгляделась пристальнее, стала следить и убедилась: в самом деле! Так оно и есть! Невероятно! Я была так захвачена наблюдением, что еле слышала мамины жалобы (наша дочь от всех прячется, наша дочь пугает нас, говорит, что слышит голоса, наша дочь с нами не разговаривает, мы очень беспокоимся за нашу дочь — раз сто повторила она эту «нашу дочь», хоть я сидела в полшаге от нее), а когда ко мне обратился доктор, подскочила от неожиданности.

Дело вот в чем. Д-р Т., конечно, был живой — я видела, как он вошел, сел в кресло, слышала, как он говорил. Но, не считая этого, он вполне мог сойти за мертвого, потому что совсем не шевелился. Как сел в свое огромное кресло, так и застыл, двигались одни губы, да и то еле-еле. Все остальное было совершенно неподвижно. Обычно, когда говоришь, шевелятся не только губы, невольно делаешь и другие движения: работают мускулы лица, легонько двигаются руки, шея, плечи, и даже когда молчишь, трудно сохранять полную неподвижность, нет-нет что-нибудь где-нибудь дрогнет, то моргнешь, то ногу переставишь и т. д.