Элегантность ёжика - Барбери Мюриель - Страница 39

Я думаю, единственное, что нам остается, — это постараться найти дело, для которого мы родились, и выполнить его в меру своих сил, ничего не усложняя и не веря в сказки о божественном начале в нашем животном естестве. Только тогда смерть застанет нас за толковым занятием. Свобода, выбор, воля — все это химеры. Мы воображаем, будто можно делать мед, не разделяя участи пчел; но это не так: мы такие же бедные пчелы, которым надлежит исполнить то, что должно, и потом умереть.

Палома

1

Прозорливые

В семь утра позвонили в дверь.

Я не сразу очнулась. Два часа сна не способствуют человеколюбию, а настойчивые звонки, не умолкавшие все время, пока я натягивала платье, влезала в тапочки и приглаживала рукой непривычно взбитые волосы, тем более не прибавили мне альтруизма.

Я открыла дверь — на пороге стояла Коломба Жосс.

— Вы что, застряли в пробке? — сказала она.

Я не поверила своим ушам.

— Сейчас семь часов.

Коломба спокойно смотрела на меня:

— Да. Ну и что?

— Привратницкая открывается в восемь, — сказала я, с большим трудом подавляя раздражение.

— Как это — в восемь? — возмутилась Коломба. — Разве есть какие-то часы работы?

Нет, комната консьержки — все равно что храм Божий, где не действуют ни социальный прогресс, ни трудовое законодательство!

— Есть, — только и смогла я из себя выжать.

— А-а! — сказала она ленивым голосом. — Ну, раз уж я пришла..

— …вы зайдете попозже, — сказала я, захлопнула дверь у нее перед носом и пошла ставить чайник.

Сквозь застекленную дверь мне было слышно, как она взвизгнула: «Ну, знаете, это уж слишком!» — потом в бешенстве повернулась и ткнула кнопку вызова лифта.

Коломба — старшая дочка Жоссов. Длинная, белокурая, одевается, как нищая цыганка. Терпеть не могу эту извращенческую прихоть богатых одеваться, как бедные люди: в обвислые балахоны, серые холщовые шапочки, грубые ботинки, бесформенные свитеры поверх рубашки в цветочек. Это не только уродливо, но еще и оскорбительно: самое худшее презрение — это презрение богатых к вкусам бедняков.

К несчастью, Коломба отлично учится. Осенью поступила в Высшую школу на философский факультет.

Я заварила чай, намазала сухарики вареньем из мирабели, стараясь, чтобы руки не тряслись от злости, а голова меж тем медленно, но верно наливалась болью. Все еще взвинченная, я приняла душ, оделась, оделила Льва его омерзительными лакомствами (куском студня из головизны и липкими остатками свиной кожи), вышла во двор, выкатила мусорный бак на улицу, выгнала Нептуна из мусорного чулана и в восемь часов, запыхавшись от всей этой возни, но нисколько не успокоившись, вернулась на кухню.

У Жоссов есть еще младшая дочка Палома, такая скромная и незаметная, что я ее, кажется, никогда не вижу, хоть она каждый день ходит в школу. Ее-то ровно в восемь Коломба прислала ко мне вместо себя.

Трусливая уловка.

Бедная девочка (сколько ей лет? одиннадцать? двенадцать?) навытяжку стояла на коврике у порога. Я глубоко вздохнула — не дай бог перенести гнев против старшей сестры на невинную голову младшей — и попыталась любезно улыбнуться.

— Здравствуй, Палома.

Девочка нерешительно теребила розовый жилетик.

— Здравствуйте, — сказала она тонким голоском.

Я вгляделась в ее лицо. Как же я раньше не замечала? Есть дети, наделенные редким даром обескураживать взрослых. Они держатся совсем не так, как ждешь от ребенка. Они какие-то слишком серьезные, обстоятельные, невозмутимые и в то же время удивительно прозорливые. Да, именно прозорливые. Присмотревшись к Паломе, я нашла в ней явственные признаки холодного ума и острой проницательности, которые, верно, потому принимала за простую сдержанность, что не могла себе представить, чтобы сестра дуры Коломбы оказалась судьей человеческого рода.

— Коломба просила меня передать вам, что ей должны принести очень важные бумаги, — сказала Палома.

— Хорошо, — ответила я, стараясь не сбиться на сладкий тон, каким обычно взрослые разговаривают с детьми, это, пожалуй, так же оскорбительно, как манера богачей одеваться простецки.

— Она спрашивает, не можете ли вы принести конверт нам домой.

— Я принесу.

— Спасибо, — сказала Палома, но не ушла.

Интересно.

Она спокойно стояла, опустив руки и чуть приоткрыв рот, стояла и не двигалась. Аккуратные косички, очки в розовой оправе и очень большие светлые глаза.

— Хочешь чашечку какао? — сказала я единственное, что пришло в голову.

Она кивнула, все так же бесстрастно.

— Тогда заходи. Я как раз пью чай.

Дверь я оставила открытой настежь, чтоб никто не мог сказать, будто я похитила ребенка.

— Я предпочла бы тоже чаю, если вас не затруднит, — попросила Палома.

— Пожалуйста. — Я слегка удивилась и подумала: все одно к одному — судья человеческого рода, изысканные выражения, любит чай.

Палома села на стул и, пока я наливала ей жасминовый чай, болтала ногами и пристально глядела на меня. Я придвинула ей чашку и тоже села за стол.

— Сестра считает меня идиоткой, вот и приходится выполнять такие поручения, — сказала девочка, со вкусом, как настоящий ценитель, отхлебнув большой глоток чаю. — Сама она по вечерам в компании приятелей пьет, курит и разговаривает на сленге подростков из предместья потому что уверена, что никому и в голову не придет усомниться в ее интеллекте.

Что ж, очень в духе моды а-ля бомж.

— А поскольку она не только дрянь, но еще и трусиха, то прислала меня. — Палома все так ж не сводила с меня своих больших ясных глаз.

— Что ж, это дало нам возможность познакомиться поближе, — вежливо сказала я.

— А можно я приду еще? — спросила она, и в ее голосе мне послышалось что-то жалобное.

— Конечно, — ответила я, — приходи, когда захочешь. Правда, боюсь, тебе будет скучно. Тут меня нет никаких развлечений.

— Да мне как раз и нужно посидеть спокойно! — воскликнула она.

— А дома, в своей комнате, ты не можешь посидеть спокойно?

— Нет. Когда все знают, где я, спокойно посидеть нельзя. Раньше я пряталась. Но теперь все мои укрытия известны.

— Сюда ведь тоже постоянно кто-то заходит. Я не уверена, что тебе тут будет спокойно думаться.

— Я могла бы устроиться вон там. — Она показала на кресло перед включенным на минимальный звук телевизором. — Люди приходят к вам мне они не будут мешать.

— Что ж, я согласна, — сказала я. — Но надо спросить разрешения у твоей мамы.

В открытую дверь заглянула Мануэла — она заступает на работу в половине девятого — и уже открыла рот, чтобы что-то сказать, как вдруг увидела сидящую перед чашкой чая девочку.

— Заходите, — сказала я. — Мы с Паломой решили перекусить и поболтать.

Мануэла подняла бровь. По-португальски это должно означать: что она тут делает? Я легонько пожала плечами. Мануэла озадаченно поджала губы, но, изнывая от нетерпения, все же спросила:

— Ну как?

— Вы можете зайти попозже? — спросила я и весело улыбнулась.

— Ну-ну! — понимающе кивнула Мануэла, увидев эту улыбку. — Ладно, зайду потом, как обычно. — Она опять взглянула на Палому и прибавила: — Попозже. — И вежливо простилась: — До свидания, мадемуазель.

— До свидания, — ответила Палома и первый раз за все время улыбнулась, какой-то вялой, похожей на гримаску улыбкой, от которой у меня защемило сердце.

— Тебе пора домой, — сказала я. — А то родители будут беспокоиться.

Она встала, нехотя пошла к двери и прежде, чем выйти, сказала:

— Несомненно, вы очень умная. — И, не дождавшись ответа (я онемела от изумления), заключила: — Вы нашли отличное укрытие.