Алмаз, погубивший Наполеона - Баумголд Джулия - Страница 68

24

НОЧНЫЕ ПОЛЕТЫ «РЕГЕНТА»

— В одну и ту же ночь обе мои жены сбежали, и обе не забыли прихватить все свои драгоценности, — сказал мне император. — Остальное можете представить себе сами.

Он говорил, конечно, о той ночи 28 марта 1814 года, когда союзники — Пруссия, Россия и Австрия — приближались к Парижу, когда, потерпев поражение, император мчался туда, а Мария-Луиза в состоянии ужасного смятения покидала город.

В то же время за пределами Парижа Жозефина покидала Мальмезон ради своего замка в Наварре. Ее придворные дамы вынули драгоценности из шкафа работы Жакоба, и она зашила их в платье на тяжелой подкладке, которое собиралась надеть. Хотя она и старалась казаться сильной, слезы ее падали на бриллианты и окрашивали камни, в которых хранилось столько воспоминаний. Когда императрицу одели, она едва могла двигаться. На полу громоздились пустые кожаные шкатулки, усеянные золотыми пчелами и гербами исчезнувшей империи.

Поздний вечер был душен из-за не свойственной этому времени года жары. Розы ранней выгонки вывезли в сад для художника Пьера-Жозефа Редуте, который был в египетском походе вместе с императором. Он увлекся настолько, что не заметил пчелы, севшей на его вспотевшую верхнюю губу. Он снял шляпу, чтобы наклониться еще ближе к цветку.

Черные лебеди кружили по озеру и окунали головы в воду, пока он стоял, склонившись над цветком. В прошлые лета его окружали флоксы и далии Жозефины, кактусы, мимозы, мирты и гортензии старались привлечь его внимание, соперничая с розами двухсот сортов. Сейчас же единственная темно-розовая роза, gallica regalis, взывала к нему.

— Растения ей присылали из Аравии, Египта, даже из Англии, потому что знали, как она их любит, — сказал он одной из дам. — Кто теперь будет за ними ухаживать?

Императрица Жозефина прошла мимо, очень медленно, по белому гравию к своей карете. Она дрожала, кутаясь в свою тонкую красную шаль.

В Париже на верхнем этаже Тюильри секретарь императора барон Меневаль разбирал императорские бумаги и неохотно жег толстые пачки документов. На нижнем этаже «красные» дамы в своих платьях цвета пурпурного амаранта и «белые» дамы упаковывали драгоценности империи. В сундуки ложились шкатулки из зеленой кожи, покрытые орлами и императорскими «N», с коронами и скипетрами, державами, гарнитурами из изумрудов, сапфиров, рубинов и бриллиантов. Они укладывали придворные туалеты, вышитые драгоценностями, которые никогда больше не будут надеваться. Всю долгую ночь они бегали из одной комнаты в другую, проливая обильные слезы.

Барон де ла Бульер, хранитель императорского цивильного листа, надзирал за упаковкой того, что осталось от имперских сокровищ. Были упакованы оставшиеся подарки, которые император раздавал в дни своей славы, — кольца и украшенные драгоценностями табакерки, на которых красовался его портрет с императрицей и их ребенком. Была упакована тяжелая серебряная колыбель Римского короля. В сундуки сложили одежду Наполеона и его носовые платки. Что-то необратимое было в этих сборах, намекающее на то, что возврата не будет.

В тот день императрица председательствовала в Государственном совете. Мария-Луиза хотела остаться; тогда король Жозеф, старший брат императора, показал ей письмо Наполеона. В нем говорилось, что если Париж будет потерян, его жене и сыну вместе с министрами, сановниками и сокровищами следует двинуться к Луаре. Он хотел, чтобы в городе не осталось никого (вроде Талейрана), кто мог бы вступить в переговоры с врагом. Он предпочел бы узнать, что его сын лежит на дне Сены, чем находится в руках врагов. Он напоминал о судьбе Астианакса.

— Кто это? — спросила императрица, чье образование носило избирательный характер.

Никто не посмел сказать ей о сыне Гектора, который был взят в плен греками и сброшен со стен Трои, чтобы в живых не оставалось ни единого человека, в котором течет кровь Гектора. Все новые короли Европы помнили о судьбе Людовика Семнадцатого, еще одного короля-мальчика, сидевшего в тюрьме и доведенного небрежением до безумия и смерти. А то, что в Римском короле течет опасная кровь, ощущала вся Европа.

Мария-Луиза хотела остаться — она любила императора, как и он любил ее, — но звучали и другие голоса, была паника, беготня и отчаяние, почти комедия, смешанная с плачем. Она надела амазонку из коричневой ткани.

В течение четырех лет ее замужества император правил и командовал Марией-Луизой, словно она была одним из его солдат. Его последнее письмо к Жозефу, датированное 16 марта, подтолкнуло ее — она предпочла бежать, чтобы не попасть в руки союзников, среди которых теперь находился — невероятно! — и ее отец. Она оказалась меж двух императоров, между отцом и мужем. Вокруг нее были братья Наполеона, все эти лишенные тронов короли, которые пререкались друг с другом, смотрели на нее, расхаживали вокруг, нервно потрясали кулаками, как ей казалось, слишком театрально и очень по-корсикански. Ее двор тоже разделился во мнениях. Было слишком много голосов — и ни одного, который ей нужно было услышать, который дал бы ей указания, так, как это делал император, когда она правила страной в качестве премьер-министра, а он был на войне. Теперь властность императора обратилась против него самого. Никто не смел ослушаться, никто не смел поступить или хотя бы подумать самостоятельно, ибо император был словом и силой, перед которой преклонялись все. (Здесь, в Лонгвуде, все по-прежнему и остается.)

Она бежала, когда император был всего в ста тридцати милях от нее, в своем легком кабриолете с упряжкой лошадей, мчащихся галопом. Он прокладывал дорогу домой к своим «мариям-луизам», молодым войскам, призванным под ее командование. Он выиграл четыре из последних шести сражений, и заключение мира казалось возможным при условии, что он отдаст Бельгию. Он отказался.

В тот час я был во дворце, стараясь помочь, и мать императора, королева-мать, посылала меня то туда, то сюда. Взгляд ее черных мраморных глаз скользил по вещам. Она указывала, и я, взяв вещь, заворачивал ее в лоскуты пальмовой ткани.

— Vite! Vite![123] — говорила она, и слово звучало как угроза. Ее маленькое смугловатое лицо покрыл морщины и складки старости — и ярости, одержавшие верх над ее красотой. Острый подбородок лежал на тугом высоком воротнике, как отвергнутый дар. Час спустя я поспешил вернуться к своему полку на баррикадах Монмартра.

— Не забудьте шпагу моего мужа с крупным бриллиантом, — сказала Мария-Луиза барону Меневалю. — Она ему понадобится. И разве не мой долг сохранить ее в целости?

Так Меневаль забрал шпагу.

«Регент», кусочек того трагического дня, был на самом деле последним en cas — вещью, которую человек хватает в момент отчаяния на всякий случай. Бриллианты всегда были тем, что уносят и обращают в деньги, на которые можно жить, когда все потеряно. Запросы императрицы Франции были несколько иными, поэтому она забрала все сокровища империи.

Она действовала по указаниям императора; и все это несколько напоминало кражу. В свое время Наполеон послал две тысячи миллионов во Францию. Когда-то в императорских подвалах золота хранилось на четыреста миллионов; большую часть он потратил во времена бедствий, спасая свои войска.

— Нет ли у меня лихорадки? Пощупайте мой пульс, — попросила императрица свою придворную даму герцогиню де Монтенбло. Она кашляла.

Римский король, которому было три года, прижимался к мебели и занавесям и даже к лестничным перилам. Он плакал и просил не уезжать.

— Я не поеду. Папы здесь нет, значит, управляю я, — сказал он.

— Это чересчур, я этого не вынесу. У меня столько дел, — сказала Мария-Луиза. — Меня разрывают на части.

— Месье! Месье! — крикнул мне мальчик. В эту минуту его тащили.

— Все не так уж плохо, — сказал я ему.

Я не мог остановить их и должен был отправиться на свой пост защищать город — и все же я медлил, как это обычно бывает во времена несчастий.

123

Скорее! Скорее! (фр.)