Письма к Милене - Кафка Франц - Страница 41

41

* * *

Два часа пролежал на канапе и почти все время думал только о тебе.

* * *

Ты забываешь, Милена, мы же стоим рядом и смотрим на это существо на полу, на меня; но тот я, который смотрит, в таком случае бесплотен.

Между прочим, и осень тоже играет мною, то мне подозрительно жарко, то подозрительно холодно, но я особенно не вникаю, все наверняка не так уж плохо. Я и в самом деле уже подумывал ехать через Вену, но потому только, что с легкими в самом деле хуже, чем летом, – и вполне естественно, – и говорить на улице мне трудно, да и последствия бывают неприятные. Если надо и впрямь уехать из этой комнаты, тогда я хочу поскорее очутиться в Гримменштайне и броситься в качалку. Кстати, возможно, как раз путешествие пойдет мне на пользу, как и венский воздух, который казался мне поистине животворным.

«Венский лес» хотя и расположен ближе, но разница в расстоянии определенно не столь уж и велика. Санаторий находится не в Лебберсдорфе, а дальше, и от станции до санатория еще добрых полчаса на автомобиле. Стало быть, надумай я отправиться из этого санатория в Баден – это наверняка против правил, – то с тем же успехом мог бы поехать и, скажем, из Гримменштайна в венский Нойштадт, разница и для тебя, и для меня вряд ли велика.

* * *

Как получается, Милена, что ты по-прежнему не боишься меня и не питаешь ко мне отвращения или чего-нибудь в этом роде? Из каких глубин идут твоя серьезность и твоя сила!

Я читаю китайскую книгу, bubacka kniha,[135] потому я о ней и вспомнил, речь там только о смерти.

Некий человек лежит на смертном одре и с независимостью, какую ему дает близость смерти, говорит: «Всю свою жизнь я боролся с желанием покончить с нею». В другой истории ученик высмеивает учителя, у которого только и разговору что о смерти: «Ты постоянно толкуешь о смерти, а сам не умираешь». – «И все-таки я умру. Я как раз произношу свою последнюю песнь. У одного эта песнь длиннее, у другого короче. Но разница всегда лишь в несколько слов».

Это верно, но несправедливо посмеиваться над героем, который со смертельной раной лежит на сцене и поет свою арию. Мы лежим и поем годами.

Еще я прочитал «Человека из зеркала».[136] Какое обилие жизненной силы. Только в одном месте легкий надлом, зато какая щедрость и богатство повсюду в других местах, даже болезнь и та щедрая. С жадностью проглотил книжку за один вечер.

* * *

Что именно мучит тебя «там» сейчас? Раньше я всегда думал, что бессилен перед этим, но стал бессилен только теперь. Ты тоже так часто болеешь.

* * *

Только что был у директора, он меня вызвал. Дело в том, что на прошлой неделе Оттла против моей воли ходила к нему, против моей воли меня обследовал штатный врач, против моей воли меня отправляют в отпуск.

* * *

Милена, прости, последний раз я, наверное, написал слишком уж коротко, переволновался из-за предварительного заказа комнаты (как выяснилось, несостоявшегося). Поеду все-таки в Гримменштайн, но пока что еще мешают всякие мелочи, которые умеренно сильный человек (он, впрочем, и не поехал бы в Гримменштайн) давным-давно бы устранил, а я вот не могу. К тому же я теперь узнал, что вопреки заверениям санатория мне обязательно нужно получить от земельного правительства разрешение на временное проживание, которое мне, вероятно, дадут, но, конечно, при условии, что я отошлю ходатайство, а я пока этого не сделал.

Все послеобеденные часы провожу теперь на улицах и купаюсь в волнах юдофобства.[137] Сам слышал, как кто-то назвал евреев «prasive plemeno».[138] Как тут не понять того, кто уезжает из страны, где его так ненавидят (и для этого вовсе нет нужды ни в каком сионизме или в чувстве народной общности). Геройство, выражающееся в том, что человек все-таки остается, это геройство тараканов, которых тоже никакими силами не вытравишь из ванной.

Только что выглянул в окно: конная полиция, жандармы со штыками наперевес, разбегающаяся орущая толпа – а здесь наверху, у окна, омерзительное чувство стыда за то, что ты живешь под постоянной охраной.

* * *

Хорош я, нечего сказать, но отослать руки не дошли, до такой степени я ушел в себя, да и отсутствие писем от тебя я всегда объясняю только одной причиной.

Ходатайство в земельное правительство я уже отправил; когда придет разрешение, все остальное (заказ комнаты и паспорт) сделать недолго, и тогда я приеду. Сестра хочет проводить меня до Вены, может быть, и правда поедет со мной и проведет в Вене день или два, чтобы хоть немного попутешествовать до появления ребенка, она ведь уже на четвертом месяце.

Эренштайн.[139] – судя по тому, что он тебе написал, глаз у него зорче, чем я думал. Поэтому я бы охотно пересмотрел впечатление, которое у меня о нем сложилось, но, так как повидать его невозможно, ничего не выходит. У него – кстати, встреча продолжалась всего-то чуть более получаса – я чувствовал себя очень хорошо, вовсе не чужаком, правда, о духовном родстве речи не было, но было ощущение уюта и нечуждости, какое я испытывал школьником к соседу по парте. Я хорошо к нему относился, он был мне совершенно необходим, вдвоем все ужасы школы были нам нипочем, перед ним я притворялся меньше, чем перед кем-либо, – но, в сущности, какой же плачевный союз. Примерно так же и с Эренштайном, перелива сил я не чувствовал. Намерения у него самые добрые, и говорит он по-доброму, и очень старается, но, если бы на каждом уличном углу стоял такой помощник, Страшный суд они бы не приблизили, но сделали бы нынешние дни еще более невыносимыми. Ты читала «Таню», разговор между попом и Таней? Вопреки замыслу автора, это образец такой вот беспомощной помощи, Таня умирает на глазах от кошмара утешения[140]

Сам по себе Эренштайн, безусловно, очень силен; то, что он читал вечером, было необычайно здорово (правда, опять-таки за исключением определенных мест в книге о Краусе[141]). И как я уже говорил, взгляд у него зоркий.

Кстати, Эренштайн стал чуть ли не толстым, во всяком случае массивным (и прямо-таки красивым; как ты только можешь это отрицать!), и о худых знает разве только то, что они худые. В большинстве случаев этого вполне достаточно, в моем например.

* * *

Журналы запоздали, при случае скажу, по какой причине, но все же они приходят.

* * *

Нет, Милена, той возможности, которую мы оба полагали иметь в Вене, у нас нет, вообще нет; мы и тогда ее не имели, я глядел «со своей колокольни», цеплялся руками за верхушку, а потом изодранные руки разжались, и я упал. Конечно, для нас наверняка есть и какая-нибудь другая возможность, мир полон возможностей, но мне она пока неизвестна.

Часовым графиком ты очень меня порадовала. Изучаю его, как географическую карту. По крайней мере хоть что-то надежное. Но раньше чем через две недели я точно приехать не смогу, может быть, даже позже. Кое-что в бюро держит меня пока; санаторий, который прежде с готовностью мне писал, упорно не отвечает на запрос о вегетарианской кухне; да и сам я собираюсь в эту поездку прямо-таки как целый народ: вечно то тут то там недостает решительности, иных приходится подгонять, в конце концов все ждут, а уехать не могут, потому что кто-то из детей плачет. Вдобавок я чуть ли не боюсь этого путешествия; ну кто, например, станет терпеть меня в гостинице, если я, как вчера (впервые за много лет я уже в четверть десятого был в постели), с четверти десятого примерно до одиннадцати беспрерывно кашляю, потом засыпаю, в двенадцать, поворачиваясь с левого на правый бок, опять начинаю кашлять, и кашляю До часу. В прошлом году я ехал в спальном вагоне без всяких осложнений, но теперь нипочем бы на это не отважился.

вернуться

135

Книга о привидениях (чеш.). 225

вернуться

136

Драма Франца Верфеля (1920). 226

вернуться

137

16—19 ноября по Праге прокатилась волна антисемитских демонстраций.

вернуться

138

«Пархатое отродье» (чеш.).

вернуться

139

Альберт Эренштайн (1886–1950) – венский поэт.

вернуться

140

Кафка имеет в виду драму «Таня» (1920) австрийского писателя Эрнста Вайса (1884–1940).

вернуться

141

Имеется в виду книга-эссе Эренштайна о венском сатирике Карле Краусе, вышедшая в 1920 г.