Последние дни Помпей - Бульвер-Литтон Эдвард Джордж - Страница 2

2

– Да, но римляне слишком слепо подражают моим афинским предкам. Даже на охоту рабы тащат за ними Платона[17], и, упустив кабана, они углубляются в книги и папирусы, чтобы не терять времени. Когда танцовщицы услаждают их персидским изяществом, какой-нибудь лоботряс из вольноотпущенников с каменным лицом читает им Цицероновы «Об обязанностях»[18]. О жалкие крохоборы! Наслаждение и познание нельзя смешивать, они несовместимы. Из-за этого педантизма римляне теряют все и доказывают свое равнодушие и к тому и к другому. Ах мой милый Клодий, как мало знают твои соотечественники истинную гибкость Перикла[19], истинное очарование Аспасии[20]! На днях я посетил Плиния, он сидел в беседке и писал, а несчастный раб играл на флейте. Его племянник (ох, избавь меня от таких философствующих шутов!) читал описание чумы из Фукидида[21] и самодовольно кивал в такт музыке, тогда как его губы произносили омерзительные подробности этого ужасного описания. Этому щенку не претило одновременно слушать любовную песню и читать описание чумы.

– Да ведь любовь и чума – это почти одно и то же, – заметил Клодий.

– Я так и сказал ему, чтобы как-то оправдать его шутовство, но юнец не понял иронии и с укоризненным видом ответил, что музыка ласкает лишь ухо, тогда как книга (заметь, описание чумы!) возвышает сердце. «Ах! – прохрипел его толстый дядюшка, отдуваясь, – мой мальчик истый афинянин, он всегда сочетает приятное с полезным». О Минерва, я едва удержался от смеха! А потом этот желторотый софист[22] получил известие о смерти своего любимца вольноотпущенника. «Неумолимая смерть! – вскричал он. – Раб, дай мне томик Горация. Этот дивный поэт прекрасно утешает нас в подобных несчастьях!» Ну скажи, любезный Клодий, способны ли эти люди любить? Даже рассудочная любовь едва ли им доступна. А как редко у римлянина бывает сердце! Он только хитро устроенная машина, а не существо из плоти и крови.

Хотя Клодий втайне был уязвлен этими словами в адрес своего соотечественника, он притворился, будто сочувствует Главку, отчасти потому, что он по натуре был прихлебателем, отчасти потому, что среди беспутных молодых римлян принято было относиться с некоторым презрением к колыбели собственной славы; в моде было подражать грекам и в то же время смеяться над своей неловкостью в подражании.

Беседуя, они остановились перед толпой, которая собралась посреди площади, на пересечении трех улиц. В тени портиков красивого и легкого храма стояла девушка; на правой руке у нее висела корзинка с цветами, а в левой был маленький трехструнный музыкальный инструмент, под тихий и нежный аккомпанемент которого она пела какую-то странную, почти варварскую песню. После каждого куплета она грациозно покачивала корзинкой, предлагая слушателям купить цветы, и сестерции сыпались к ней в корзину – то ли в похвалу пению, то ли из сочувствия певице, потому что она была слепа.

– Я знаю эту бедняжку, она из Фессалии[23], – сказал Главк. – Я еще не видел ее после возвращения в Помпеи. Давай послушаем.

О, купите, купите цветы мои! —Чтоб слепой не стоять напрасно.Эти цветы – дети земли,А земля, говорят, прекрасна.О, вдохните нежный их аромат!О, возьмите их в ладони!Они спали всего лишь час назадНа ее материнском лоне.Я их сонными на заре сорвала,От груди материнской оторвала,В них свежи еще воспоминанья —Ее шепот, ее дыханье.Поцелуев следы – на их губах,На щеках не просохли следы от слез(Это капли прозрачных утренних рос)Ибо мать всегда ощущает страх,Ибо, вечной своей тревогой полно,Материнское сердце обреченоПлакать, глядя на милых своих детей,И чем сердцу милей они, тем сильнейИ болит, и горит оно.Перед вами сияет яркий день,И любовь к вам спешит с дарами;А жилище слепой – ночная теньС ее смутными голосами.Словно перед мертвой рекой,Я стою, объята тоской!Слышу призрачных ног шуршанье,Чую рядом чье-то дыханье.О, я жажду увидеть лица людей,Простираю руки к тем, кто вокруг!Но ловлю лишь один бесплотный звук,Ибо мир для меня – царство теней.Подходите, купите цветы!Чу, вы слышите тихий шепот,Лепестков возмущенный ропот:Мы завянем в руках слепой!Для чего нам, питомцам света,Безутешная дева этаС ее сумеречной судьбой?Поскорее нас освободите,Взором ласковым поглядите!Право, слишком мы веселыДля ее непроглядной мглы, —О, купите нас, о, купите! [24]

– Дай-ка мне букетик фиалок, милая Нидия, – сказал Главк, протиснувшись сквозь толпу и бросив в корзину горсть мелких монет. – Ты поешь еще лучше, чем раньше!

Услышав голос афинянина, слепая девушка подалась было вперед, но вдруг замерла и густо покраснела.

– Ты вернулся, – сказала она тихо и повторила как бы про себя: – Главк вернулся!

– Да, дитя, меня не было в Помпеях довольно долго. Мой сад, как и раньше, ждет твоей заботы. Надеюсь, ты завтра же побываешь там. И помни, ни одну гирлянду в моем доме не сплетут ничьи руки, кроме рук прелестной Нидии.

Девушка радостно улыбнулась, но ничего не ответила, а Главк, небрежно приколов к груди букетик фиалок, выбрался из толпы.

– Я вижу, ты даешь этой девочке работу, – сказал Клодий.

– Да. Правда, она мило поет? Мне жаль эту бедную рабыню! К тому же она родом из той страны, где высится обитель богов, – Олимп хмурился над ее колыбелью. Она из Фессалии.

– Но ведь это страна ведьм.

– Ты прав. Но я-то всех женщин считаю ведьмами, а в Помпеях, клянусь Венерой, самый воздух словно напоен любовным зельем: таким хорошеньким кажется мне каждое женское личико.

– Кстати, вон личико, с которым немногие могут соперничать в Помпеях, – это Юлия, дочь старого богача Диомеда! – сказал Клодий, когда к ним приблизилась молодая женщина под густым покрывалом, направлявшаяся в сопровождении двух рабынь к термам. – Привет тебе, прекрасная Юлия! – воскликнул Клодий.

Юлия не без кокетства приоткрыла гордый римский профиль, и из-под покрывала ярко блеснул темный глаз; природная смуглота ее лица была искусно смягчена румянами.

– Что я вижу! Главк вернулся! – сказала она, бросив на афинянина многозначительный взгляд, и добавила, понизив голос: – Неужели ты забыл прежних друзей?

– Прекрасная Юлия, даже сама Лета[25], исчезая в одном месте, вновь выходит на поверхность в другом. Зевс запрещает нам забывать более чем на миг, но Венера еще строже, она не позволяет даже столь краткого забвения.

вернуться

17

Плато?н (429–347 годы до н. э.) – великий греческий философ.

вернуться

18

Цицеро?н Марк Ту?ллий – знаменитый римский оратор и государственный деятель I века до н. э. Его сочинение «Об обязанностях», очень пестрое по содержанию, рассматривало вопросы политики и морали.

вернуться

19

Пери?кл – афинский государственный деятель середины V века до н. э., глава афинской демократии. Век Перикла считается временем высочайшего расцвета Афин.

вернуться

20

Аспа?сия – прежде возлюбленная, а затем супруга Перикла. За нею была слава самой умной и образованной женщины своего века.

вернуться

21

Фукиди?д – греческий историк второй половины V века до н. э. Страшная эпидемия в Афинах, которую он описывает, разразилась в начале Пелопоннесской войны (431–404 годы до н. э.).

вернуться

22

Софи?ст (букв, «мудрец») – так первоначально назывались у греков платные учителя философии и красноречия. Со временем слово «софист» стало обозначать ловкого краснобая, умеющего вывернуть истину наизнанку и представить белое черным.

вернуться

23

Фесса?лия – большая область на севере Греции.

вернуться

24

Перевод Г. Кружкова.

вернуться

25

Ле?та (греч. «забвение») – мифическая река, протекающая в царстве мертвых. Глоток воды из нее заставляет души умершего забыть всю свою земную жизнь.