Гонимые - Калашников Исай Калистратович - Страница 88

Когда поднимали головы, с мокрых губ падали розоватые капли. Дойщики с кожаными ведрами потянулись к стаду, негромко переговариваясь. Оэлун сидела на плоском камне, хранящем дневное тепло. Большеголовый Джучи, нетвердо держась на толстых ногах, словно бы нитками перехваченных в щиколотках, деловито искал что-то в траве. Хоахчин стояла над ним, отгоняя ковыльной метелкой комаров.

– Цзяо шэммо минцзя?[44] – Хоахчин наклонилась над мальчиком.

Он, занятый поисками, раздвигал траву, подымал и бросал камешки.

Хоахчин легонько шлепнула его метелкой по спине.

– Цзяо шэммо минцзя?

– Воды минцзя Джучи[45], – торопливо сказал мальчик.

– Хоахчин, не забивай голову ребенку своими цза-минцза! Все равно ничего не поймет.

– Он понимает… – тихо сказала Хоахчин, отошла в сторону, села на траву, спиной к Оэлун и Джучи.

Поредевшие ее волосы были связаны на затылке в узел. Узкая спина сгорбилась. Стареет бедная Хоахчин. Сколько всего вынесли с ней вдвоем!

Работящая, бодрая, она всегда была для Оэлун и сестрой, и подругой.

Нянчила детей, копала коренья, из старья-рванья умела выкроить одежонку.

– Хоахчин…

Она повернула голову. В острых углах глаз блестели слезы.

– Ты обиделась? Ну что ты, Хоахчин, как можно! Говори с Джучи на каком хочешь языке…

– Спасибо, фуджин. Я не обижаюсь. Многие слова моего языка забыла. И Хо вспомнила. Пропал где-то мой брат, совсем пропал. Ой-е, к чему моя такая жизнь?

– Ну, Хоахчин, зачем говоришь такое? Жив, наверное, Хо. Очень уж далеко земля твоих предков…

– Ой-е, далеко… Весной птицы летят с той стороны, осенью летят в ту сторону. Люди – ни туда ни сюда…

Оэлун почувствовала себя виноватой перед Хоахчин. У нее самой есть дети, внук, а что у Хоахчин? Ничего. Ни одного родного человека.

– Садись сюда, Хоахчин. – Оэлун пододвинулась, уступая ей место на камне.

Хоахчин села, утерла слезы ладонью.

– Помнишь, Хоахчин…

Оэлун не досказала. От юрт к ним направлялись вдовы отца Сача-беки.

Старшая, Ковачин-хатун, широкоскулая, морщинистая, сильно прихрамывала на обе ноги, шла вперевалку, будто утка, и опиралась на толстую палку; младшая, Эбегай-хатун, – мать Сача-беки и Тайчу, полная, с обрюзглым лицом, поддерживала Ковачин-хатун под руку. Оэлун не любила этих женщин.

Старые бездельницы были только тем и заняты, что ходили по куреню, всех поучая. Они знали все обо всех. Злой дух принес их сюда. Не иначе.

Женщины остановились около Джучи. Эбегай-хатун поманила его к себе, играя пухлыми пальцами, сюсюкая. Джучи увернулся, шлепнулся, на четвереньках добрался к Оэлун, спрятал лицо в подоле халата.

– Пугливый, как ягненок! Не в отца, совсем не в отца. – Жидкие щеки Эбегай-хатун затряслись от смеха.

– Тебе-то откуда знать, каким был в ту пору его отец? – спросила Оэлун.

– И верно. Каким был его отец, я совсем не знаю, – миролюбиво согласилась Эбегай.

– Не знаешь – зачем тебе говорить об этом? – спросила Хоахчин. – Ты фуджин!

Ковачин-хатун стукнула ее по спине палкой.

– Как смеешь сидеть рядом с хатун? Кто позволил тебе открывать рот?

Хоахчин молча поднялась и ушла в юрту. Оэлун, бледная от негодования, тоже хотела было уйти, но подумала, что это будет очень похоже на бегство, и осталась. Ковачин-хатун, охая, села на камень, уперла закругленный конец палки в острый, с обвислой кожей подбородок, проворчала:

– Все перевернулось. Где была голова, там ноги.

– Сами все и переворачиваем! – подхватила Эбегай.

– Сами, сами… То ли еще будет. Что можно хорошего ждать, если младшие правят старшими…

– Ты о моем Тэмуджине? – спросила Оэлун.

– И о Тэмуджине тоже. Ну кто твой сын, чтобы править нашим Сача-беки?

– Моими Сача-беки и Тайчу, – поправила ее Эбегай.

– Твоими. Но я старшая жена их отца. Мы, благодарение вечному небу, пока что живем по старым обычаям, с людьми низкородными и безродными дружбу не ведем, род нашего мужа и наших детей не позорим. – Узкие глаза Ковачин-хатун скосила на Оэлун.

– Не опозорить свой род еще не значит его прославить.

– Да уж у вас славы занимать не станем, – скрипела въедливая Ковачин.

– Наши дети не на черемше росли, и мяса ели досыта, и молоко пили.

– Не на пользу, видно, пошло молоко и мясо, если старшим над собой поставили Тэмуджина, выросшего на черемше да на кореньях, – сказала Оэлун.

Эти нападки ее мало задевали. Пусть завидуют ей эти вздорные женщины – что им остается делать? Жизнь прожили – сытно ели, мягко спали, а что нажили? Ни умудренности, которая приходит с возрастом, ни доброты сердца, которую рождают муки и страдания, – ничего нет. А мнят себя лучше всех. Ну и пусть… У них – прошлое, у ее детей – будущее.

– Ты высоко не возносись, – сказала Эбегай. – Твой Тэмуджин стоит на наших плечах. Вот скинут, опять черемшой питаться будете.

– Кто же его скинет? – насторожилась Оэлун.

Это была уже не просто болтовня. Недалекая Эбегай, наверное, где-то слышала. Может быть, от Сача-беки? Это вполне возможно. Сразу же после избрания Тэмуджина ханом она почувствовала все возрастающую, хотя и глубоко скрытую, неприязнь нойонов к ее сыну. Но еще никто ни разу не говорил вот так, прямо, что его можно «скинуть». Ханов не скидывают, подобно бурдюку с телеги, ханства лишают вместе с жизнью.

– Так кто же скинет моего Тэмуджина?

– Сам упадет, – сказала Ковачин-хатун.

– Вы пустые женщины! – Оэлун поднялась, прижала к груди Джучи. – Если я узнаю, что где-то еще ведете такие разговоры, вас поставят перед лицом моего сына, хана вашего, и заставят указать, кто замышляет против него недоброе, кто хочет отступить от клятвы.

– Ты младше нас, а говоришь такие слова! – возмутилась Ковачин-хатун.

Но Эбегай, видимо, испугалась, подхватила ее под руку.

– Идем. Ты, Оэлун, совсем не понимаешь шутливых разговоров.

К юрте подскакал Хасар. Обугленное солнцем лицо в поту, халат на груди расхлестнут, глаза злые. Сдернул с упаренной лошади седло, пнул ее коленом в бок.

– Пошла, кляча! Мама, есть у тебя что-нибудь попить?

– Хоахчин! Налей ему чашку кумыса. Откуда приехал, сынок?

Хасар махнул рукой, взял из рук Хоахчин чашку, запрокинув голову, одним глотком выпил кумыс.

– Мне все надоело! Тэмуджин покоя не дает. Скачи туда, скачи сюда…

Весь зад седлом отбил.

– Что сделаешь, Хасар… Вам, братьям Тэмуджина, надо трудиться вдвое больше других. – Оэлун поставила Джучи на землю, подтолкнула к Хоахчин. Иди, маленький, попей кумысу.

– Он гоняет нас хуже простых нукеров! – Хасар скосоротился, плюнул. Повелел мне ведать вместе с Хубилаем мечниками. Ведает один Хубилай. А кто он? Еще недавно крутил хвосты быкам Аучу-багатура. Кого оделяет за службу?

Всех, только не нас, его братьев.

– Сынок, ты не говори за всех моих сыновей, – мягко попросила Оэлун.

– Ты говори о себе.

– Хорошо, буду говорить о себе. Вчера попросил у него коня Халзана.

Не дал. А сегодня на нем ездит джамухинский родич Хорчи. А у меня под седлом не конь – старая корова.

– Ну к чему ты разогреваешь себя, сынок! Конь у тебя не так уж плохой. Вспомни лучше время, когда и такого не было.

– Мало что! Когда-то и меня самого на свете не было.

– Ты груб, Хасар. И злость мешает тебе думать. Если Тэмуджин не будет приближать к себе людей и все раздаст своим – кто останется с нами?

Посмотри на Тэмуджина. Он не носит шелковых халатов и дорогих украшений, все отдал своим товарищам. И все для того, чтобы укрепить наш улус. Или ты думаешь, что мы стали всесильными, что нам уже не грозят никакие беды?

– Ничего я не думаю! А в его ханскую юрту больше не зайду. Если нужно, пусть ведут меня на веревке. Это позабавит его дружков и сильно укрепит наш улус.

– Ах, сынок, сынок, какой же ты еще глупый! – с горечью сказала она, поправила воротник его запыленного халата. – Ваша ссора только умножит силу врагов и убавит число друзей.

44

Как твое имя? (кит.).

45

Меня зовут Джучи (кит.).