Точка падения - Бурносов Юрий Николаевич - Страница 42

— Пошли, — просто сказал Соболь.

Мы спускались по дороге. Я машинально поддел ногой какой-то валявшийся в пыли сельскохозяйственный штырь, потом так же машинально заметил справа от дороги небольшой и на редкость красивый «каменный цветок». Подбирать не стал — радиации и без него хватает, а защита от пуль и аномалий меня в данный момент волновала в очень незначительной степени.

— Смысла идти, конечно, нету, — сказал Соболь как будто сам себе.

— Да я тоже сначала так подумал. Но Излом — тварь неожиданная.

— Это ж ребенок…

— Кто его знает. Излома то есть. С ним можно договориться.

— Сталкеру. А это — ребенок, Упырь. Он ее жрет уже, сам ведь знаешь. Косточки обгладывает…

— Видишь ли, Соболь, а если он ее специально увел? Если ему от нас что-то нужно?

— Думаешь?

— Все может быть…

Я перешагнул неширокую глинистую промоину, в которой валялся еще один «каменный цветок». Эльдорадо, поди ж ты. А если тут вокруг пошарить?

— Если бы он вышел прямо к нам, мы бы его опознали. И завалили бы, понятное дело. Если бы он попытался докопаться до кого-то из пассажиров — те тоже не дураки, понимают, что кто попало по Зоне не ходит, нас бы позвали. Потому Излом поступил хитро — подманил девочку.

— И увел в деревню?

— Пацан же сказал, что в деревню. Домик у него там, у мудака паршивого…

— Проверим. Хорошо, если так.

— Еще неизвестно, что ему нужно…

Деревенька тем временем приблизилась. Вернее, мы приблизились к деревеньке.

Самый крайний дом стоял отдельно — на хуторе. Аккуратный штакетник с блестящими шляпками гвоздей. Новенькие крынки висят на штакетнике, типа сушатся. Калитка приветливо распахнута, за ней дорожка — присыпана чистым песочком, выложена по краям ровными булыжниками. Ведерко у колодезного сруба, блестящее цинковое. Наливные яблочки на ветвях в ухоженном садике. Веранда свежеокрашенная, на ней — кресло-качалка с пледом через подлокотник. Хорошо иметь домик в деревне! Травка на хуторе была ровненько подстрижена, и за штакетником тоже — примерно на метр. Словно кто-то склеил модельку хутора из набора для железной дороги — бывают такие, для любителей, и поставил сверху. Вокруг — сплошное сорняковое буйство, примерно как крапивная оккупация вокруг кладбища. Причем ощущение было, что все известные виды сорняков злобно рвались на территорию хутора, наседая друг на друга, переплетаясь корнями, побегами, плюясь спорами и что там у них еще бывает. Трехметровые стволы борщевика оплетали какие-то красно-бурые лианы, репейник торчал вперемежку с камышами.

Я помню примерно такую же историю, когда мы с Аспирином шарились по хуторам в поисках… не важно чего. У одного дома стены лежали на все четыре стороны. Натурально — каждая стена словно упала наружу. Крыша при этом непонятно куда делась. Только фундамент невысокий стоял, бетонный, досками покрытый. Доски причем свежие. И коврик на полу, такой самотканый, деревенский. Как новенький, между прочим. Сбоку от коврика — дыра в погреб. Крышки от погреба тоже нигде не видно. А в погребе на полках — бутыли и банки. Соленья всякие, огурчики-помидорчики, грибочки. Аж слюнки потекли. И пересохли тут же — когда там зашевелилось, в погребе этом, заворочалось что-то. Поэтому Аспирин быстро бросил вниз гранату, и мы отнюдь не стали дожидаться, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Конечно, и в этот красивенький дом мы с Соболем соваться не стали. А вот остальные дома в деревне были нормальные. Ну, в том смысле, что какими они должны были стать после стольких лет: покосившиеся развалюхи с гнилыми крышами, обвалившимися кирпичами, заросшими напрочь бывшими огородами. Хотя все равно то там, то здесь попадались неожиданности — из осыпающейся штукатурки торчала блестящая, словно новенькая арматура, жизнерадостным рядком стояли глиняные горшочки, чистенькие, словно их только что протерли влажной тряпочкой. Улица, которая шла между домами, тоже на удивление не заросла бурьяном. Даже колеи были видны, от телеги, правда. А сама телега стояла в конце улицы. Тоже с таким видом, словно ее вот только загрузили новыми крынками, чтоб на базар свезти. Гончары здесь жили, что ли? Ничего такие горшки, красивые. Сейчас таких уже не делают.

И тут я услышал голос.

Унылый женский голос, который монотонно, совсем без выражения и даже намека на ласку, пел:

Мне стало не по себе. Голос на мгновение прервался, после чего так же уныло и монотонно завел:

— Блин, — сказал Соболь. — Может, кто-то с самолета? Ушла баба с места аварии, с ребенком… Сюда забрела.

Маловероятно, но могло и такое случиться. Я прислушался — пели в ближайшем доме, некогда солидном, сложенном из силикатного кирпича, но ныне полуразвалившемся. Я прокрался вдоль стены и осторожно заглянул через окно внутрь. При ближайшем рассмотрении это оказался уже и не дом, а просто четыре стены с выгоревшей крышей и сломанными внутренними перегородками. Посередине горел костер, над которым на рогульках висел котел, сделанный из обрезанной металлической бочки, с ушками из стальной толстой проволоки. На стуле у огня кто-то сидел — видимо, это и была женщина, поющая колыбельную, потому что больше я не увидел никого.

Соболь сделал мне знак — «входить?». Я покачал головой и присмотрелся — нет, действительно в доме больше никого не было.

Я показал Соболю — «давай». Он вошел внутрь, заняв место в углу. Женщина не обратила на его появление никакого внимания, продолжая свою страшную колыбельную:

Я вошел следом и аккуратно, стараясь не попадать на линию возможного огня Соболя, обошел стул. Так я и думал.

Осыпающиеся с желтого высохшего черепа остатки волос. Пустые глазницы, в которых копошилось что-то мерзкое. Безгубый рот, старательно выговаривавший слова песни:

Слава богу, вместо ребенка на руках зомби держала куклу, замотанную в яркие тряпки. Мерно покачиваясь, женщина продолжала петь. Я показал Соболю, чтобы держал ее на прицеле, и заглянул в котел. Там, в вонючей жиже на самом дне, плавала человеческая рука с остатками рукава клетчатой рубашки и часами.