Коридор - Каледин Сергей - Страница 22

Из прикухонной каморки, где раньше жила прислуга, выползла Дора Филимоновна Кожух. Дора несла ночной горшок, прикрытый круглой фанеркой, с ручкой. Горшок она несла, прижав к животу, и чуть не ткнулась им в спи­ну Алика. Открыла уже было рот, чтобы поругать его за курение на кухне, за то, что без спроса занял скамейку, но осеклась и дрогнула, чуть не выронив свою ношу.

– Тсс, – сказал Кирилл, показывая ей, чтобы ис­чезла.

Дора, пятясь, вползла задом в свою клетушку, тихо щелкнул замок.

– Ты покури еще чуток, – ласково предложил Кирилл Алику, – посиди, покури, куда торопиться, мало ли… А я на уголок сбегаю, еще курева подкуплю.

Кирилл скоренько накинул пиджак и постучал в ком­нату Александры Иннокентьевны.

– Да-да, спасибо, Алик! – отозвалась Александра Иннокентьевна, загороженная спинкой кресла.

– Это я, – всунувшись в комнату, негромко сказал Кирилл. – Я говорю, чтобы на кухню пока не вылазили, мало ли… Вроде Алик-то, я говорю, совсем сошел…

– Да-да, – не отрываясь от стола, кивнула Алексан­дра Иннокентьевна.

Александр Григорьевич в наушниках, полузакрыв гла­за, сидел на своем диване, в углу.

Кирилл махнул рукой и, чтобы не тратить попусту время, побежал искать мать Алика Глафиру Николаев­ну, работавшую уборщицей в соседнем доме.

Александр Григорьевич сидел на диване в белой ниж­ней рубашке, тихо дирижируя одной рукой и лишь иногда тихо подпевая невестной, льющейся ему прямо в уши музыке.

– Мешаешь, – не отрываясь от писания, строго ска­зала Александра Иннокентьевна, но Александр Григо­рьевич, оглушенный наушниками, повел руку вверх и громко дотягивал срывающимся голосом окончание арии.

– Ты мне мешаешь!

Александр Григорьевич указательным пальцем поста­вил в воздухе точку и, весь встрепенувшись, открыл гла­за, все еще находясь под музыкальными чарами.

– Прекра-а-асно… Собинов. Ариозо Ленско… – он растерянным движением сковырнул наушники. – Что, Шурочка?

– Ты мне мешаешь, – в третий раз пронесла Алек­сандра Иннокентьевна. – Почему ты до сих пор в нижнем белье?

– Да-да, – закивал суетливо Александр Григорье­вич. – Обязательно. Сорочка, я полагаю, уже высохла.

– Не знаю, – строго сказала Александра Иннокен­тьевна, склоняясь к столу.

На кухне Александр Григорьевич палкой стащил с ве­ревок выстиранную вчера Маней рубашку.

– Вполне, вполне… – бормотал он, щупая, досохла Ли. – Приветствую вас, – кивнул он Алику, незаметно по­явившемуся на кухне. – Погода нас сегодня волит ра­довать, ха-ха-ха…

– На, – сказал хмуро Алик, протягивая ему клочок бумаги.

– За газ, за электроэнергию? – Александр Григорье­вич взял бумажку и блко поднес к правому глазу, по­тому что левым – за катаракты видел слабо. Действиям Алика он пока еще не удивился, так как расход газа и электроэнергии всегда списывал со счетчиков Алик. – Так-так, – бормотал он, поднося бумажку поближе к ок­ну. – Сколько, интересно, в этом месяце?

«Уважаемый сосед, Александр Григорьевич. Дайте мне, пожалуйста, десять рублей, до среды. Сосед Алик».

– Что, что?.. Не понял! То есть… Вам десять рублей требуется?.. – Александр Григорьевич пожал неопреде­ленно плечами. – Нужно обратиться к… за… к Алексан­дре Иннокентьевне. Она, безусловно… Одну минуту, разу­меется… – Александр Григорьевич, зажав просьбу в руке, медленно пошел к жене. – Шурочка. Извини, я тебя от­влекаю, Алик просит денег взаимообразно. Немного. Де­сять рублей. Я полагаю, надо…

– У тебя свой бюджет, – сказала Александра Инно­кентьевна. – Свои соображения.

– До среды, если я не ошибаюсь? – уточнил Алек­сандр Григорьевич, вернувшись на кухню.

Алик уточнять не стал, вытянул деньги у него пальцев и убрел к себе в комнату.

– Несколько неопределенно… – задумчиво побарабал naльцами по кухонному столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько неглажена… Прекрасно, теперь – найти соответствующий воротничок…

Сорок лет тому назад Феня Цыпина отдыхала со своей подругой по университету Шанявского Шурочкой Щед­риной в воскресенье на пруду под стенами Новодевичьего монастыря.

Шурочка поделилась с подругой семейными неприят­ностями: брат Пантелеймон совсем отбился от рук и не желает учиться. А бить его отец не решается – боится убить, основания для этого у отца были. В юности, когда Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карье­ру под Тамбовом, к нему в пролетку сунулись ночью два шаромыжника. Отец сшиб оборванцев лбами и выкинул их пролетки. Один умер, другой – живой, но искале­ченный– показал на молодого купца; Иннокентий Сер­геевич еле отсудился.

Фепя сочувственно кивала, слушая подругу, и посо­ветовала нанять репетитора, а именно: своего младшего брата Сашу, «очень способного и очень любящего детей».

Саша Цыпин действительно был способный, иначе бы он не вошел в процентную норму реального училища. Но детей он не любил. Однако быстро выудил Пантелеймо­на неминуемого позора, и семья Щедриных с радостью приняла его в свой домашний обиход; репетиторов он незаметно вырос в члена семьи купца второй гильдии Щедрина. Он успешно дрессировал Пантелеймона по всем предметам, вплоть до закона божьего, от которого сам в реальном училище был освобожден.

В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу – оба любили музыку. Шуроч­ка, выросшая в довольстве, была очень деликатна и пото­му на галерку лазила без особой печали. Тем более что крупный, похожий на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его горящие чер­ные глаза.

Шурочка с первых же дней супружества поставила ус­ловие: гражданская жнь каждого супругов должна быть независима. И даже их брачные отношения с Са­шей, следуя передовой моде тех времен, в порядке проте­ста и вызова ханжеской буржуазной морали, не были уза­конены– в метрике их дочери Ольги значилось: «Рож­дена от девицы Щедриной», без всякого упоминания об отце.

Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых претензиях, Шурочка, оставив по­лугодовалую дочь, ушла на германскую войну в летучий отряд сестрой милосердия, откуда вернулась с немецкой пулей «в верхней трети бедра».

В мирное время Александра Иннокентьевна жила в семье олированно. Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала для дру­гих. «Ты же знаешь, Саша, что для этого есть различные мастерские, наконец, ателье», – удивлялась она, пожимая плечами, когда Александр Григорьевич робко давал ей понять, что не может длительное время ходить с оторван­ной пуговицей или в порванном носке.

Нельзя, однако, сказать, что она была безумно заня­та. Нет, она посещала все вернисажи, концерты, регуляр­но навещала многочисленных своих родственников, рас­киданных по всей Москве, а также и родственницу му­жа – свою университетскую подругу – Фаину Григорьев­ну Цыпину.

Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее дейст­вий рождалась обида, виноватой никогда себя не счита­ла. Единственными своими недостатками Александра Ин­нокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим.

Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотогра­фию.

Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жни, увидела невестку в рамочке, сняла ра­мочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: «Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?» В ажурную рамочку она вставила умер­шего от водянки брата Пантелеймона, о котором, спра­ведливости ради, отзывалась как о человеке «не очень умном».

…Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой

– Чего там?

– Алик, я говорю, того… Вроде как постригся… Сходи посмотри.

– Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.