Поп и работник - Каледин Сергей - Страница 1

Сергей Каледин

Поп и работник

Сцены приходского быта

Юрий Гаврюченков

Да будут отверсты очи твои на храм сей.

Книга.

– А кто такие?

– Брат с сестрой. Идем на богомолье.

1

Вера Ивановна Князева, староста церкви Покрова Божьей Матери, притоптала крохотным кулачком пружинящие деньги: трехлитровая байка была набита почти доверху, – соскребла со стола вместе с хлебными крошками оставшуюся мелочовку и доложила в банку аккурат под самый зев. Достала машинку для закатки, новую, ненадеванную крышку, пальцем проверила, не выпала ли резинка, и, перекрестясь, закатала деньги тремя оборотами. Пересчитать так и не успела. Да и чего попусту считать: на Успенье шестьдесят тысяч было, с той поры ну еще пара-тройка тысчонок набежала.

Вера Ивановна обеими руками прижала к груди потяжелевшую банку и, нащупывая ногой в обрезанном сапоге выбившиеся половицы – не споткнуться бы в полумраке, – шагнула в прируб: прятать черную кассу. Но далеко не ушла – задребезжало оконное стекло.

– Э!.. На катере!.. Подъем!..

Вера Ивановна застыла на месте с поднятой для следующего шага ногой, но не испугалась, а только прикинула в уме: плотные занавески в сторожке? Видно снаружи или нет?

– Толька, что ль, Маранцев?.. – проговорила она, заталкивая банку под кровать.

– Открой человеку!

– Ты мне попусту не стучи! Днем приходи, как все люди.

– Сказать надо.

– Чего говорить – вестные твои слова. Спать иди.

А про себя уже соображала: бутылку белой дать – повадится, а денег – опять не вернет. Балды если плеснуть?.. Так ведь тоже повадится. Лучше уж денег…

– Тебе сколько требуется-то?

– Сколько, сколько, на бутылку… Отработаю…

– Знаю я вашу работу. – Вера Ивановна запустила руку под тюфяк. – Работнички… Били-били, кошке чуть жопу не прибили, а крыша все равно текет… Где ты в такую рань вина-то добудешь?

– Чего ты там чухаешься? – просипел снаружи Толька Маранцев. – Даешь, что ль?

Вера Ивановна вышла в сени и сунула деньги под дверь.

– Из пенсии своей даю, понял? Ни с чем осталась.

– Не гони пургу! Отработаю!

– Елей когда добудешь, который раз обещаешь! – проворчала Вера Ивановна, ображая строгость.

Спрятав банку с деньгами, Вера Ивановна включила свет, нацепила очки, потерявшие от времени силу, достала молитвенник и, закрыв глаза, зашептала:

– «…От сна восстав, полунощную песнь приношу Тебе, Спасе, и припадая вопию Тебе: не даждь мне уснуть во греховной смерти, но ущедри меня…»

Она тужилась прочесть молитву со тщанием, но каждый раз, доходя до середины, сбивалась и начинала снова: Толька Маранцев, тюремщик беспробудный, не шел головы… В который раз отогнав от себя дурную мысль, Вера Ивановна обратилась к Господу Богу с винениями за непотребную суету разума, но поверх очков заметила ползущего по иконе таракана и хлопнула нечисть грязным полотенцем.

– Пропади ты пропадом! – соскоблив таракана с иконы, она потянула шнур – включить чайник. Шнур не поддавался.

– Ох, ох… – раздалось с сундука.

– Чего заохала? Спи лежи, – пробурчала Вера Ивановна, взглянув на кучку тряпья под иконой. – На шнур улеглась… Спи! Рано еще.

Но кучка тряпья на сундуке заворочалась, ожила, нее выпросталась Шура, глухая нищенка, за которой охотился собес, чтоб упрятать в районную богадельню; вот уж месяц как полудурка сбежала оттуда без паспорта.

– Ох, ох! Шура, не балуй, не озоруй, – причитала нищенка, заправляя седые волосы под грязную косынку. Она сбила одеяло в сторону и села на сундуке, свесив ноги, уже готовая к жни, – в зеленом засаленном пальто, перехваченном тряпичным пояском. Усаживаясь, Шура всколыхнула воздух, и крохотную сторожку наполнил тяжелый немытый запах.

– Шу-ра! – в два приема прокричала ей в тугое ухо Вера Ивановна, включая чайник в розетку, – давай тебя помою!

Шура замахала руками.

– Ничего не буду, ничего не слышу, ничего на знаю!..

– Ты на меня руками-то не молоть! – затормозила ее Вера Ивановна. – Давай, говорю, головку помоем. И ножки. Воды в печке нагрею – и будешь как новая! Дух от тебя, Шура, чижелый, не всякий человек выносит.

– Не трог меня, уйди от меня! – отбивалась Шура. – Сами все чумазые ходите… Вера Ивановна махнула рукой.

– Тьфу ты, Господи! Ишь расстроилась, как худая балалайка!.. Здесь когда нищенки после войны приходили, они послушно жили… И домик соблюдали… Э-эх…

Вера Ивановна оставила затею с помывкой Шуры и полезла за мукой – тесто для просфор ставить. Затопила печь и, пока та разгоралась, поспешила в батюшкин дом, – тоже надо протопить, батюшка под обедню с ночевой приедет.

У паперти на боку лежал кот. Вера Ивановна потрогала его: закоченел Барсик, стало быть, п Чего уж… старый… Она сходила в сарай за снежной лопатой и на лопате вынесла кота за дорогу подальше: птицы разберут, а нет, так собаки возьмут.

Батюшкин дом немногим отличался от ее халупы. Разве что попрямее, почище да обоями вместо газет оклеен. И две комнаты – одна сквозь другую. Да холодильник. А так – та же продува, не натопишься: на ночь истопишь, к утру все ветром вынесет…

Кровати батюшки и матушки были не застланы; матушкина кофта свешивалась со стула, ночная рубашка на телеворе. Горшок и тот не прикрытый. Вера Ивановна подошла поближе: и не вынесенный. Тьфу, прости мою душу грешную! Она повернулась к огромной, в полроста иконе в углу за аналоем и завинялась перед Богом за недовольство батюшкой, а самое главное, матушкой, Ариадной Евгеньевной. И имя-то какое не православное. Тьфу ты, Господи! Спаси, Христос!

Кофту – в шифоньер, рубашку с телевора долой, тапки – рядышком; конфеты, яблоки, печенье – в сервант. А горшок нарочно выносить не буду. Для принципа: пусть сама.

Вера Ивановна сдернула со спинки кровати тяжеленную черную рясу, перекинула через плечо – ох, длинна! Вот уж уродился батюшка так батюшка, ничего не скажешь, солидный мужчина. Здорова Федула… Вовремя спохватясь, Вера Ивановна истово закрестилась. «Что ж это я в озлоблении таком, Господи?! Прям вся нервная стала: плюнь в рот – драться лезу!..»

Шура сидела на сундуке в первоначальной позе: недовольная, скрестив руки на животе.

Вера Ивановна пошебаршила в печке кочергой и отвалилась на табуретку: от нкого нагиба помутнело в глазах – давления не хватает.

– Что исть будешь, Шура, – вяло спросила она, – яйцо или картошки с салом? Шура поглаживала серую кошку.

– Ишь какая головка махонькая… А у людей с ведро, а ума нет…

– Что исть, говорю, будешь? – уже с напряжением в голосе повторила Вера Ивановна.

– Как вы, – поджав губы, прогундосила Шура, – ваша воля… Что ж я чужим распоряжаться…

– Ишь ты! – всколыхнулась Вера Ивановна. – Поджала губы курьей гузкой! На! Яйцо крутое колупай, молоко бери! Обиделась, старая беда!.. А кошку брось! Чего к столу тащишь?!

Шура осторожно поставила кошку на пол, передвинулась к столу и брезгливо повертела вилкой в кружке с молоком.

– Колхозное? Не буду, там говны одни.

– Откуда ж они там взялись, интересное дело? Молоко на ферме в кишки резиновые льют, прям сисок.

– И яйцо мне круто, мне бы мяконького, – капрничала Шура. Вера Ивановна стукнула по столу черной высохшей ладошкой.

– Повар дох – мягкое варить! Ешь чего дают, не то в больницу сдам! Не доводи до греха, Шура! Слушайся, покудова я здесь хозяйка! Мне с тобой бодаться не под года.

– Батюшка приедет, пожалуюсь, – захныкала Шура. – Житья нету…

– Ты лучше матушке пожалься, – посоветовала Вера Ивановна, околачивая Шурино яйцо о стол. – Матушка у нас жалостливая, до чего жалостливая… Ешь яйцо, молоко пей! Кому сказано! – И, смягчившись, добавила: – С-под Катиной коровы, не колхозное.

Только сейчас Вера. Ивановна заметила, что сама-то на ногах, присела на табуретку.