Чужаки - Вафин Владимир Александрович - Страница 15

Привели Марину. Короткая стрижка, круглое лицо, серые глаза, смотревшие на меня с нескрываемой злобой. Она скрылась за дверью раздевалки. Врач стала отправлять по палатам собравшихся подружек.

— Идите, ну идите же! Что вы тут собрались?!

— А что, проводить нельзя, что ли? — галдели они.

— Встретитесь, еще не раз встретитесь.

Подружки вышли из кабинета и остались ждать в коридоре. Вскоре к ним вышла Марина в зеленом платье и в синей заношенной куртке — в том, в чем ее привезли из детприемника. Подруги обступили ее, давая советы и адреса.

Получив справку о выписке, мы, наконец, вышли из больницы. Марина, подавленная, брела позади, не замечая дождя. Мне хотелось поскорее покинуть это тоскливое заведение, и я прикрикнул на нее:

— Ты можешь идти побыстрее? Не на прогулке, топай!

Она с ненавистью посмотрела на меня, и этот взгляд словно обжег меня. Опустив голову, она пошла к вахте, всем своим видом показывая презрение ко мне. Я понял, что ей не хотелось ехать в приемник. Разместившись на заднем сиденье, она отвернулась к окошку. «УАЗик», разбрызгивая лужи, выскочил на дорогу. Капли дождя, собравшиеся на лобовом стекле, струями стекали вниз.

Молчание становилось тягостным.

— Тебе что здесь лучше было, чем в приемнике? — спросил я ее.

Она не ответила. «Затаила обиду», — подумал я.

Марина разительно отличалась от тех девчонок, которые побывали в больнице строгого режима. Те охотно и весело рассказывали о себе, о своих любовных похождениях. Не стеснялись и в описаниях интимных моментов. Одна, выпросив у меня сигарету, рассказала, как они впятером изнасиловали парня. Рассказывала, смакуя мельчайшие подробности, и, когда я обвинил ее в том, что она сломала парню жизнь, она ответила мне с обидой:

— А чем он особенный? С нами не хотел трахаться, красавчик! Сам виноват! От него бы не убыло, и меньше бы не стал! '

А Марина как бы ушла в себя. Не хотела никого замечать. Лишь с тупым безразличием смотрела куда-то перед собой. Я знал о ней только то, что она сирота, воспитанница интерната, что несколько раз была в приемнике, — и все! Появившееся раздражение стало усиливаться.

«Какого дьявола! Ну, надулась девчонка! Чего тебе до нее?» — успокаивал я себя.

Но это было слабое утешение. К тому же я понимал, что это была не обида, а презрение ко мне.

— Слушай, Марина, если я тебя обидел, то прости меня, — все-таки не выдержал я. — Но я не сделал тебе ничего такого, чтобы ты смотрела на меня как на какую-то тварь. Может, ты презираешь меня только за то, что я ношу этот мундир? Но за формой у меня живая душа, и я тоже человек!

Она подняла голову, и я встретился с ее удивленным взглядом. В ее глазах мелькнула какая-то живинка.

— Мы для вас менты, жизни вам не даем, — не унимался я. — Только ты ошибаешься! Не каждый милиционер — гад, есть и нормальные люди. Вот мне порой вас жалко бывает. Не знаю, прав ли я. Но вот что я думаю про тебя: за свои пятнадцать лет ты такого навидалась, что другой за все 30 лет — по горло хватит. Ты любила красивого парня, а он тебя предал, променял на другую. И нет у тебя такого человека, которому можно было бы поплакаться, излить душу. А тебе хочется, чтобы тебя кто-то любил, чтобы ты кому-то была нужна. Не знаю, может, я ошибаюсь. Только и ты не права, что никому не веришь. Не все же, кого ты встречаешь, — твари. Есть и хорошие люди. Я верю, что когда-нибудь ты встретишь человека, который тебе скажет: «Марина, ты мне нужна!»

Она вдруг закрыла лицо руками.

«Тьфу ты, дернул меня дьявол за язык, довел девчонку до слез, — ругал я себя. — Вообще-то интернатовские не плачут, — припомнилось мне. — Если что, то они плачут душой, слез на их глазах вы не увидите, а Марина — «интердевочка».

Отняв ладони от лица, она внимательно посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. Я понял, что мои слова задели ее, запали в душу, мне стало не по себе от этого взгляда.

«Чего ты лезешь в душу? — упрекал я себя. — Кончай!»

Оставшийся до приемника путь мы провели в молчании, лишь изредка переговариваясь с Вадиком. Когда приехали, он спросил меня:

— Чего это ты разошелся? Ты, думаешь, она чего-нибудь поняла? Она как таскалась, так и будет таскаться! Ей говорить — все без толку, как горох об стенку. В одно ухо влетело, в другое вылетело!

— Не знаю, Вадик, но у нее были такие глаза! — ответил я ему. — Однажды я видел такие же глаза у пацана из интерната, которого я вез назад, в родные стены. Вместе с ним было еще трое пацанов. И мы заблудились зимой в степи. Мы тогда, голодные и замерзшие, шли в метель. Никто не ныл. Мы просто шли через степь, сквозь обжигающий ветер, на огонек. Я тогда снял с себя шарф и укутал самого малого, этого пацаненка из интерната. Он тогда на меня посмотрел точно так же... В его глазах как будто жизнь замерла! А они, интернатовские, не привыкли жаловаться и плакать разучились. Они думают, что их все обманули... А мы все же тогда дошли. Огонек этот оказался светом в окне «пожарки». Там мы обогрелись. И еще помню горячий хлеб и парное молоко, которые принесла нам деревенская женщина, и пока мы отогревались, дежурный с «пожарки» разбудил водителя, и тот повез нас. А нам навстречу шла другая машина из того города, куда мы добирались. Оказалось, что дежурный, в общем-то молодой парень, позвонил в милицию того города, куда мы ехали и попросил нас встретить. Мы пересели в милицейский автобус и доехали до интерната. Сколько мы тогда встретили добрых людей, которые пришли на помощь сиротам! Я до сих пор помню эту ночь, метель, горячий хлеб, но особенно мне врезались в память глаза этого мальчонки-сироты.

— Ну ты даешь, зачем тебе все. это? — удивился Вадик. — Пацаны, сироты... Будешь переживать, тебя надолго не хватит.

— Не знаю, я как будто себя виноватым чувствую, да ведь я сам интернатовский.

Меня позвали в инспекторскую. Посреди комнаты, опустив голову, стояла Марина. На столе инспекторов лежали ее нехитрые пожитки, сваленные в кучу. Капитан милиции инспектор сидела за столом и рассматривала тетрадь Марины, а другая, лейтенант, уничтожала адреса и записки.

— Зачем вы рвете? — тихо спросила девочка.

— Зачем? Чтобы ты не таскалась по этим адресам, — резко ответила ей женщина.

«Вот ты и вернулась в приемник, который ненавидишь всей душой! — подумал я. — Ты для них бродяжка, девочка легкого поведения, развращенная донельзя, а что у тебя на душе, их не волнует: они исполняют свои обязанности, им удобно жить спокойно, без потрясений...»

На следующий день я вышел в ночную смену, и когда пацаны уснули, вычеркнув еще один день из своего срока, меня кто-то позвал из спальни девочек. Войдя, я увидел Марину, сидящую на койке.

— Владимир Александрович, с вами можно поговорить? — тихим голосом спросила она.

На мгновение я растерялся: с одной стороны, время отбоя, не хотелось осложнений с начальством и разговоров злых языков, которых в приемнике хватает, а с другой — оттолкни я ее сейчас, девчонка замкнется, а я чувствовал, что ей хочется выговориться, и, видимо, она мучительно шла к этому разговору. И я решился, понимая, как это ей сейчас нужно, — просто поговорить.

— Одевайся и иди в игровую, — сказал я.

В игровой она села напротив меня, небрежно поправила волосы и, тихонько вздохнув, с надеждой посмотрела мне в глаза.

— Я не знаю, что со мной происходит? — произнесла она с надрывом в голосе. — Что-то внутри зашевелилось и ноет... Вы все правильно про меня сказали, как будто подглядели за мной. Я вот думаю: откуда вы все про меня знаете?..

— Понимаешь, Марина, я встречал немало девчонок, и у многих похожие судьбы, — объяснил я.

— А я-то думала, что только мне не везет. Впрочем, я сама в этом виновата. Вы говорили со мной откровенно, я тоже хочу поговорить искренно: вы почему-то внушаете к себе доверие... Не знаю, как и чем это объяснить, — она тяжело вздохнула и, усевшись поудобнее, продолжила: — Я много раз задумывалась над тем, что со мной происходит за последние полтора года. Вначале была боль и тоска по маме. Я никак не могла поверить, что она погибла. С мамой мне было хорошо. Она любила меня, была доброй и ласковой. Она для меня была не только мамой, но и другом. Я делилась с ней самым сокровенным, и она понимала меня. И если я что-то творила, то она не ругалась, а как-то пыталась объяснить. Хуже пощечины было, когда она говорила мне: «Ты меня обидела своим обманом. А я тебе так верила».