Дети горчичного рая - Кальма Н. - Страница 71

71

Страсти подогревались слухами о том, что Робинсон будет петь русские песни и в песнях этих все, мол, будет сказано. Что именно будет сказано, никто, разумеется, не знал, но звучало это таинственно и значительно.

На улице уже произошло несколько стычек друзей Джемса Робинсона с какими-то полупьяными субъектами, громко заявлявшими, что-де давно пора прихлопнуть всех негров и коммунистов и вообще очень неплохо взорвать проклятый вертеп старого Майнарда.

Несколько полицейских на мотоциклах, дежурившие у перекрестка, и глазом не повели на дерущихся.

В двух кварталах от «Колорадо» горчичный домик Робинсонов светился всеми своими окнами. Вся семья принимала участие в сборах Джима на концерт. Салли собственноручно накрахмалила ему рубашку. Чарли смахнул с фрака пылинки, приготовил запонки, галстук, носки, туфли и сам подавал Джиму каждую вещь. Певец был спокоен, и его спокойствие и непринужденность передались Чарли и его матери.

То и дело прибегал кто-нибудь из ребят — Джой Беннет, Василь или близнецы Квинси — и сообщал Чарли последние новости из «Колорадо».

Собралась уйма народу. Зал переполнен, но люди всё прибывают. Очень много белых из Верхнего города. Все друзья уже на местах. Пришли Цезарь с Темпи. Цезарь надел на китель все свои медали. В передних рядах сидит Ричи, но с ним никто из белых джентльменов не разговаривает, а когда кланяются, то будто нехотя. В четырнадцатом ряду замечен сам дядя Пост, и такой торжественный, принаряженный! У трех парней ребята разглядели спрятанные, в карманах дубинки в кожаных чехлах. Мэйсон и Фэйни тоже тут как тут и привели с собой целую ораву скаутов. Мэрфи и Дик также явились, заняли боковую скамейку и жуют резинку. И шумят же в зале — прямо страх!

Вошла Салли, неся на вытянутых руках рубашку Джима с белоснежной и твердой, как мрамор, грудью. Ради торжественного дня Салли тоже принарядилась и в своем темном, строгом костюме выглядела совсем похожей на мальчика.

— Доктор Рендаль приехал за тобой, Джим, — сказала она. — Я попросила его сюда, наверх.

Джим надел фрак, и эта одежда сразу как бы отделила его от семьи. Теперь перед ними был «черный Карузо» — знаменитый на весь мир певец, и Салли, взглянув на преобразившегося шурина, почувствовала и гордость и робость одновременно.

Появился доктор Рендаль, как всегда приветливый и сдержанный в манерах.

— Предвкушаю удовольствие слушать вас, мистер Робинсон, — сказал он, обмениваясь с певцом крепким рукопожатием. — Помню, какое наслаждение это доставило мне в Париже… Боюсь, однако, что здесь, в нашем городке, не обойдется без какого-нибудь скандала. Вокруг вас чересчур много разговоров… Будете вы исполнять советские песни?

— Разумеется, буду, если попросит публика, — сказал Джим Робинсон. — В Европе люди очень горячо принимали эти песни.

— Я уверен, что и у нас потребуют, чтобы вы их спели. — Доктор Рендаль задумчиво посмотрел на певца. — А тогда держитесь: некоторые здешние молодчики ни за что вам этого не простят! Разразится целая буря!

— Скауты непременно будут орать, — вмешался Чарли, который только что получил свежую порцию донесений от Джоя Беннета. — В «Колорадо» полным-полно скаутов. Их пригнал наш Мак-Магон, и, верно, уж недаром.

— Ну и ну! — рассмеялся Джим. — Очень бодрящая обстановка, скажу не стесняясь, как говорит наш друг Цезарь. — Он взглянул в окно, где быстро сгущались сумерки. — Однако нам, кажется, пора ехать. Мне остается восемь минут до выхода.

Доктор Рендаль спустился первый и усадил Салли, Чарли и Джима в свой вместительный «крайслер». Боковыми улицами он повез своих пассажиров к переполненному «Колорадо».

Ровно через восемь минут со своих мест во втором ряду Салли и ее сын увидели вышедшего на сцену Джима. В черном, длинном, облегающем фраке певец казался еще выше и тоньше, чем всегда.

Едва только известная всем по портретам высокая фигура появилась на эстраде, точно лавина обрушилась в зале. Горчичный Рай аплодировал своему певцу. Оглушительно засвистели самые горячие его поклонники.

Робинсон низко поклонился. Потом обернулся к роялю, за которым уже сидел Джордж Монтье, и что-то сказал музыканту, но так тихо, что зал не уловил.

Рояль зарокотал, и вверх взмыла сильная и мягкая волна звуков. Джим положил руку на полированную крышку рояля и запел. Он пел старинный негритянский гимн:

«Великая река течет. Она течет и все уносит с собой. Она все знает — великая река. Она видела людей, и многие страны, и человеческие страдания и радости. И течет, течет и стремит свои большие воды невозмутимая великая река».

Зал вздохнул. Волшебный, проникновенный голос певца вливался в душу людей, томя, будоража и тут же мгновенно успокаивая и лаская. И сила, и глубокая страсть, и скорбь были в этом голосе. Казалось, чьи-то чуткие пальцы касаются самых заветных струн в человеке, и толпа замерла, слушая вековечную тоску и мудрость негритянского народа, воплощенные в этом гимне.

Джордж Монтье вдохновенно следовал за чудесным голосом. Замер последний звук, а люди все еще сидели в молчании. И вдруг, ломая тишину, неистово загрохотали, засвистели, застучали ногами от восторга.

— Теперь русскую песню! — внезапно крикнул чей-то нетерпеливый юношеский голос.

И зал, словно только и ждал этого сигнала, начал вдруг взывать громко и настойчиво:

— Русскую песню! Русскую песню!

— Давай, давай, Робинсон!

— Песню Советов!

Но тотчас же в эти голоса вмешались другие — злые:

— Долой красные песни!

— Не позволим!

— Он не посмеет, а то мы ему сумеем заткнуть глотку!

В разных углах зала виднелись взволнованные, возбужденные лица. Соседи волками смотрели друг на друга. Явственно донеслось до Джима Робинсона бранное слово. Кто-то у самой эстрады злобно и громко сказал:

— Пусть только попробует черная образина — мы ему покажем!

Робинсон вспыхнул и повернулся к Джорджу Монтье. Музыкант положил пальцы на клавиши рояля и, казалось, только ждал знака, чтобы начать. Певец слегка кивнул — не то слушателям, не то аккомпаниатору. Торжественный аккорд прозвучал над залом, и вмиг стихли даже те, кто готов был кричать и бесноваться от злобы. Это была незнакомая американцам широкая мелодия, и только один мистер Ричардсон во всем зале знал, что это за музыка. Джим Робинсон запел, но эта песня была совсем не похожа на тоскливый негритянский гимн.

От края и до края,От моря и до моря… —

пел Джим Робинсон на незнакомом людям языке. Песня росла, разливалась, взлетала вверх, как гордая большая птица, и парила над залом торжественно и важно. Голос певца крепнул и расширялся. И перед слушателем возникала необозримая страна, слепящий блеск моря, сухой запах хлебов и солнечные дороги, по которым так хорошо шагается летним утром. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то счастливым, уверенным и крепким, так что каждому хотелось выпрямиться и расправить плечи, поднять голову и смелым взором окинуть мир. Джим Робинсон смотрел в зал, но, видимо, забыл в это мгновение обо всем.

Едва только замер последний звук, едва успели пальцы Джорджа Монтье соскользнуть с клавиш рояля, как в зале закричали сотни голосов:

— Речь! Речь! Скажите слово!

— Правду! Скажите правду! — надрывались другие.

Встал какой-то парень в синем комбинезоне, приставил руки ко рту, как рупор:

— Робинсон, скажите нам, чего нам ждать: атомной бомбы или мира?

— Долой! Долой! — завыли его соседи.

Парень получил удар в бок и упал на скамейку. Певец обвел глазами весь бурлящий, гудящий зал. Сотни лиц — белых, черных, коричневых — просительно тянулись к нему, вынуждали его говорить.

— Друзья мои, — сказал он своим глубоким, мощным голосом, — друзья мои, я только что был на Всемирном конгрессе сторонников мира…

Тишина встала над залом. Люди замерли, не сводя глаз с оратора, с его высокой, чуть усталой фигуры.