Дети вампира - Калогридис Джинн - Страница 18

– Ничего страшною, – ответила я, сделав неудачную попытку улыбнуться. – Просто я наткнулась на мышь. Думаю, бедняжка испугалась гораздо сильнее, чем я.

– Опять эти мыши, – поморщился Брам. – Мне завтра с самого утра нужно будет уйти в больницу. Но я напомню Стефану, чтобы поставил мышеловку.

Произнося эти слова, он неотрывно глядел на меня. В отличие от брата, Брам привык ко всему относиться серьезно. Мелочей для него не существовало.

Я уже набрала в грудь воздуха и приготовилась рассказать сыну всю правду о том, что произошло сегодня вечером, предостеречь его и убедить скрыться, но, глядя на него, я никак не могла решиться начать. До сих пор неведение сохраняло моим детям счастливую жизнь. Неужели теперь оно принесет им потрясения и невзгоды?

Слова угасли внутри меня. От приемного отца Абрахам унаследовал веру в науку и скептическое отношение ко всему сверхъестественному и необъяснимому. Боюсь, он не поверит ни одному моему слову и решит, что у меня помутился рассудок. Но как же тогда я смогу предупредить его? Может, вначале рассказать все Стефану?

Я положила руку поверх его ладони и крепко сжала пальцы. Мой жест лишь усилил настороженность Брама.

– Мама, ты неважно себя чувствуешь?

Нет, я не могла сейчас обрушить на него всю страшную правду. Я должна подготовиться к этому разговору, продумать, как и что говорить. Желая успокоить сына, я изобразила на лице подобие улыбки.

– Может, ты все-таки примешь снотворное? – участливо спросил мой мальчик.

– Нет. Думаю, я сумею заснуть и без него. Иди спать, Брам. Тебе завтра рано вставать.

Он погладил меня по руке и побрел к двери. Я закрыла за ним дверь, после чего тщательно вымыла руки и лицо и даже прополоскала рот. Спать я, естественно, не могла и села писать дневник.

Я все время ощущаю на губах привкус крови. Несколько раз я вытирала их платком, но это не помогает.

Скоро рассвет, а я так и не решила, как преподнесу сыновьям страшную правду.

Зло вновь угрожает моей семье. Я сама чувствую его приближение. Боже, помоги нам!

Глава 4

ДНЕВНИК СТЕФАНА ВАН-ХЕЛЬСИНГА

19 ноября 1871 года

Я одновременно и самый счастливый, и самый несчастный из всех людей.

Я должен, непременно должен все это записать. Возможно, это станет мне своеобразным наказанием, так сказать, епитимьей. Не исключено, что в один прекрасный день кто-то обнаружит мои записи и прочтет их. Что ж, я вполне заслужил такую кару.

Я намерен рассказать о своем грехопадении. По правде говоря, вспоминая о нем, я испытываю не только стыд, но и запретную радость.

Сегодня утром мы похоронили отца. Я был настолько сражен горем (впрочем, не пытаюсь ли я сейчас оправдать свое непростительное поведение?), что на меня махнули рукой. Зато Брам, как всегда, оставался собранным и деятельным. Все заботы о похоронах и о нашей матери легли на его плечи. Характером Брам пошел в нее: основательный, уравновешенный, надежный. Он настолько хорошо умеет владеть собой, что ни разу не заплакал на публике. Мама тоже не позволила себе пролить при чужих людях и слезинки, хотя глаза у нее были красными.

Только я – чувствительный и слабохарактерный – не скрывал своего горя, стоя у свежей отцовской могилы в окружении этих двух живых скал. Холодный утренний ветер трепал мои черные волосы (я единственный брюнет в семье) и в момент остужал горячие слезы, которые смешивались с влажным ноябрьским туманом.

Да, я сильно отличаюсь от родителей и брата. Неудачник, у которого эмоции и страсти постоянно берут верх над разумом. В нашем доме, где все спокойны и рассудительны, никто никогда не понимал моих порывов и метаний. И не только в доме. Я нередко ощущаю себя чужаком и в этом городе, и в маленьком Нидерландском королевстве, где жизнь течет неспешно, а трудолюбивые люди почти поголовно слишком практичны, а потому из всего стремятся извлечь пользу и выгоду.

Желая потрафить отцу, я, как и Брам, пошел по его стопам и стал врачом. Но мое сердце – это сердце поэта.

Герда меня понимает. Она похожа на меня: черноволосая, темноглазая. Я убежден, что мы с нею вылеплены из одного теста. Я почувствовал это еще несколько лет назад, как только впервые увидел ее. Она сидела на полу больничной палаты, поджав колени к груди. Ее волосы были растрепаны, а глаза лихорадочно блестели. Герду не назовешь красавицей, но такие женщины запоминаются. Не в пример типичным голландкам, она худенькая, тонкокостная, с четко обозначенными высокими скулами и глубоко посаженными глазами.

В больнице ее считали обычной сумасшедшей, но Брам сумел разглядеть в ней нечто иное. Я это сразу понял по его лицу, когда он встал у зарешеченной двери палаты, где находилась Герда. В тот день она завладела его сердцем. И моим тоже.

Мальчишкой Брам постоянно таскал домой разную живность: кошек, собак, птиц. У одних была перебита лапа или сломано крыло, другие ослабели от голода. Меня еще тогда поражали его доброта и душевная щедрость. Став взрослым, Брам не изменился, только теперь его заботы были направлены на людей. А Герда, казалось, всем своим видом безмолвно взывала о помощи. Врачи убедили ее отца, что душевная болезнь дочери неизлечима и что ей трудно жить среди нормальных людей. Так Герда оказалась в больнице.

Помню, в тот день Брам повернулся ко мне и как-то очень мягко (обычно во время обходов он бывает весьма сдержан) спросил:

– Тебе не кажется, что у этой девушки есть надежда на выздоровление?

– Определенно есть, – ответил я. – Я в этом не сомневаюсь.

Я заглянул в ее глаза: беспокойные, уставшие, измученные, пугливые, как у дикой лани, и необыкновенно чувственные, и сразу же понял, что встретил родственную душу. Даже не встретил, а распознал.

Герда покорила мое сердце. Вот уже четыре года, как я тайно люблю ее. Тайно. Об этом не знали ни родители, ни тем более мой добросердечный брат, который за полтора года сумел вылечить Герду, сделать ей предложение и жениться на ней. На моих глазах она буквально расцвела, окруженная заботой Брама. А потом у них родился сын.

Через какое-то время я стал замечать, что Герда снова погрустнела. В ее глазах появилось прежнее беспокойство. Ей было не в чем упрекнуть Брама, ибо он оставался любящим мужем и заботливым отцом. Но у него есть своя страсть, точнее, две – работа и научные изыскания. Он погружен в мир медицины, не забывая и про юриспруденцию (Брам не сразу стал врачом, поначалу он хотел быть адвокатом). Решив, что у Герды теперь вполне нормальная, счастливая жизнь, Брам, естественно, переключил свое внимание на других несчастных, нуждающихся в его помощи.

Я не столь усерден в медицинской практике и никогда не задерживался в больнице до позднего вечера. Пока Брам возился с очередным умалишенным или изучал какую-нибудь экзотическую болезнь, я прилагал все усилия, чтобы развлечь Герду и стать заботливым дядюшкой для маленького Яна. Думаю, я изучил характер мальчика лучше, чем родной отец. Однако я держался в рамках приличий и никак не проявлял своих чувств к Герде. Правда, подчас мне казалось, что Герда тоже любит меня. Иногда я ловил ее странные улыбки, иногда она как-то по-особому смотрела на меня или произносила фразу, имеющую двойной смысл.

Но я не допускал и мысли о любовных интригах за спиной брата. Я не позволял себе верить в ответные чувства Герды, а если у меня возникали подобные мысли, то я старался как можно глубже спрятать их от себя. Брам всегда был добр и честен со мной, даже к моим эмоциональным всплескам он относился вполне терпимо. Поняв, что отец серьезно болен, Брам сразу же взял на себя роль мудрого и заботливого главы семьи. Мог ли я столь коварно его обмануть? Я часто твердил себе: хватит вздыхать о Герде. Нужно смириться с неизбежным. Вокруг немало девушек, и мне наверняка встретится новый предмет обожания.

Но все попытки урезонить себя оказывались тщетными: чем дольше я находился рядом с Гердой, тем сильнее ее любил. За эти четыре мучительных года я не раз мысленно возвращался к моменту нашей первой встречи, когда увидел ее сидящей на полу больничной палаты. Мы словно поменялись местами – теперь я был безумцем, облаченным в смирительную рубашку своих чувств... И наконец то, о чем я так долго мечтал и чего так долго страшился, все-таки случилось.