Невеста Борджа - Калогридис Джинн - Страница 31

Дверь в королевский кабинет была открыта; сквозь дверной проем видно было, что огромный письменный стол Ферранте изрублен в щепки и обломки сложены у камина. Место прекрасных кресел, некогда украшавших кабинет, заняли грубые стулья, конфискованные у какого-то простолюдина. Сенешаль стоял, ожидая нас.

— Я прошу прощения за эту обстановку, ваше величество, — сказал он. — Нам потребуется некоторое время, чтобы привезти подобающую мебель.

— Это неважно, — отозвался Феррандино и прошел в кабинет.

Мы же разошлись по своим прежним покоям, присмотреть, как будут распаковывать наши вещи. Я не ожидала найти там что-либо из своей мебели — но и не ожидала увидеть донну Эсмеральду: она приплыла на одном корабле с нами, но ехала в другой карете с прочими придворными. Теперь она сидела на полу моей спальни, разметав юбки по полу, и на лице ее была написана ненависть.

— Ваша кровать! — негодуя, выпалила она. — Ваша прекрасная кровать! Эти ублюдки сожгли ее! Весь потолок теперь в копоти!

Я была ошеломлена. Я никогда еще не слышала, чтобы донна Эсмеральда изъяснялась подобным образом. Но ее муж погиб в бою с анжуйцами — людьми с французской кровью в жилах, и, возможно, в ее глазах они ничем не отличались от тех, кто пришел сюда вместе с Карлом.

— Это неважно, — повторила я слова Феррандино. — Это неважно, потому что эти ублюдки убрались прочь, а мы вернулись.

И я осталась в Неаполе. Первые несколько месяцев было трудно. Еды недоставало, а из-за расходов на восстановление сенешаль не разрешал нам ввозить вино или продовольствие; мы сильно зависели от успехов тех немногих местных охотников и рыбаков, которые пережили войну. Мы пили воду и обходились без привычной свиты слуг; нередко я помогала донне Эсмеральде, единственной моей компаньонке, исполнять работу служанки.

И все же положение улучшалось с каждым днем, и мы были исполнены оптимизма, особенно после того, как Феррандино заручился поддержкой своего народа.

Затем в момент раздражения Джофре, уставший от тягот, заявил, что нам лучше будет вернуться в Сквиллаче. Я тут же попросила аудиенции у Феррандино и вскоре получила дозволение явиться к нему.

К этому времени у него уже появился стол, хотя и не такой великолепный, как предыдущий, и приличное кресло. Феррандино пребывал в приподнятом настроении. Теперь, когда обстановка в королевстве стабилизировалась, а стычки, вспыхивавшие время от времени, прекратились, он назначил дату своей официальной коронации и венчания с Джованной. Я напомнила королю:

— Когда-то вы сказали, что мое присутствие приносит вам удачу. Вы в это верите?

Король улыбнулся и поддразнивающим тоном произнес:

— Верю.

— Тогда позвольте мне и моему мужу остаться в Неаполе. Издайте официальный указ, что мне не следует возвращаться в Сквиллаче, если только того не потребуют чрезвычайные обстоятельства.

Взгляд Феррандино сделался серьезен.

— Я уже когда-то сказал тебе, донна Санча, что ты получишь у меня все, что угодно, стоит тебе лишь попросить. Ты просишь о незначительной услуге, и я с радостью окажу ее тебе.

— Спасибо.

Я поцеловала руку Феррандино. Я верила, что наконец-то одолела бессердечную отцовскую хитрость и что теперь могу остаться дома, где мне ничего не грозит.

Мой муж был недоволен обещанием, которого я добилась у Феррандино, но ему не хватало мужества протестовать. Пришла осень, а вместе с ней, как сообщил Джофре, обращенное к Савонароле папское повеление прекратить проповедовать о конце света. Неистовый священник проигнорировал это предписание. Настала зима. К Рождеству Кастель Нуово начал напоминать себя прежнего. Мы делали все, что могли, чтобы помочь бедным и голодающим — а их в этом году было много из-за уничтоженного Карлом урожая. Что же касается нас, королевской семьи, то на Рождество Христово мы устроили первый настоящий пир.

К этому времени мы с донной Эсмеральдой спали на настоящей постели, и все окна во дворце были починены или занавешены плотными шторами для защиты от холодного воздуха. Сонная после рождественского пира, я уже улеглась спать, когда из соседней комнаты донесся голос донны Эсмеральды:

— Донна Санча! Мадонна Трузия здесь!

— Что?

Я села, плохо соображая со сна. На миг это сообщение показалось мне абсолютно естественным. Сейчас Рождество, и мать пришла проведать нас, детей, как она это делала на каждый праздник. Я забыла, что она уплыла на Сицилию. Забыла даже про мятеж и французов.

— Что?! — повторила я, на этот раз встревоженно, поскольку память вернулась ко мне.

Я быстро набросила халат и поспешила в прихожую.

За миг до того, как я увидела мать, я еще надеялась, что она одумалась и приняла мое предложение вернуться в Неаполь и жить с нами. У меня болело сердце, когда я думала о ней, отрезанной от мира, запертой в одном доме с человеком, который, может, и любил ее на свой извращенный лад, но никогда не умел нормально выразить эту любовь; теперь же, когда он сошел с ума, он даже не осознавал ее присутствия.

Одного взгляда на мадонну Трузию хватило, чтобы у меня вырвался испуганный вскрик. Я ожидала увидеть улыбающуюся, сияющую красавицу. Но вместо этого у двери рядом с донной Эсмеральдой стояла изможденная старая женщина в черном. Даже ее золотые волосы были упрятаны под покрывало, словно солнце, скрытое грозовыми тучами. Она была худой, хрупкой, мертвенно-бледной, с темными кругами под глазами. Казалось, будто все страдания и боль моего отца перешли на нее, вытянув из нее всю радость и красоту.

Мать тяжело опустилась на ближайший стул и обратилась к Эсмеральде, не глядя на нас:

— Приведи моего сына.

Больше она не произнесла ни слова. Да этого и не требовалось: я сразу же поняла, что произошло. Я придвинула к ней другой стул и уселась, взяв ее за руку; мать опустила голову, не желая встречаться со мной взглядом. Мы сидели и молча ждали. Что-то сдавило мне горло, но я не позволила себе заплакать.

Через некоторое время появился Альфонсо. Ему тоже хватило одного взгляда на мать, чтобы все понять.

— Он умер? — прошептал мой брат.

Трузия кивнула. Альфонсо опустился на пол рядом с ней и положил голову ей на колени. Мать погладила его по голове. Я смотрела на все это, словно посторонняя, поскольку меня печалила не смерть отца, а те страдания, которые он причинил двум моим самым любимым людям.

В конце концов Альфонсо поднял голову.

— Он болел?

Мать приложила пальцы к губам и покачала головой. Несколько долгих мгновений она не могла произнести ни слова. Совладав наконец с собою, она опустила руку и принялась рассказывать. Казалось, будто она повторяет то, что говорила уже много раз.

— Это произошло три недели назад. Перед этим он вроде как начал приходить в себя и осознавать, что произошло. Но потом он перестал спать со мной, и безумие вернулось с новой силой. Он постоянно был в гневе, часто расхаживал по комнате и кричал, даже когда оставался один. Ты помнишь ту комнату, где он любил сидеть, — ну ту, с большим креслом и канделябром над ним?

Видно было, что каждое слово дается ей все с большим трудом.

— В ту ночь я проснулась от какого-то поскрипывания и треска, доносящегося из комнаты Альфонсо. Я испугалась, как бы он чего не сделал с собой, и сразу же кинулась туда, прихватив свечу, потому что он всегда сидел в темноте. Я обнаружила, что он тащит кресло через комнату. А когда я спросила его, зачем он это делает, он с раздражением ответил: «Мне надоел этот вид». Что я могла поделать?

Трузия замолчала, внезапно исполнившись угрызений совести.

— Все слуги спали, потому я поставила свечу и помогла ему, как смогла. Когда он остался доволен результатом, я оставила его в темноте и вернулась в постель. Мне отчего-то было сильно не по себе. Я не могла уснуть и всего лишь несколько мгновений спустя услышала новый шум — на этот раз не такой громкий, но в нем было что-то такое… Что-то такое, что я поняла…

Она спрятала лицо в ладонях и согнулась под гнетом памяти.