Эти разные, разные лица (30 историй жизни известных и неизвестных актеров) - Капков Сергей - Страница 5

Конфискации имущества у меня не было. Одному из тех, кто проводил в моей квартире обыск, приглянулся мой аккордеон, и он в надежде на конфискацию его забрал. Теперь же, когда меня привезли на вокзал для отправки на этап, этот человек прибежал к поезду и притащил мой аккордеон. Поехали. Кормили только селедкой с хлебом — так почему-то было принято. В Вологде посадили в пересыльную тюрьму, набили нами большие пустые комнаты. Воровки тут же украли у меня еду и теплую одежду, остался только аккордеон. Увидев его, начальство обрадовалось: «Будешь для нас играть!» — «Но я не умею. Я только на рояле играю». — «Ничего-ничего, все наши музыканты такие!» Так и оставили меня в этом маленьком лагере, отправили на общие работы — вытаскивать на берег огромные бревна, которые приплывали по реке. После такого непривычного времяпрепровождения я приходила и падала без сил. Но одна женщина-врач устроила меня в санчасть медсестрой — все-таки полегче. Научила выписывать по-латыни лекарства, ставить клизмы и даже делать подкожные впрыскивания.

— С Холодовым вы больше не встретились?

— Как ни странно, именно там мы и встретились. Перед тюрьмой был двор, где ожидали дальнейшей участи приехавшие эшелонами из Москвы. Я каждый день туда бегала посмотреть, не привезли ли Холодова. И дождалась. Летом 46-го я увидела его, печального и бритого наголо. «Сиди здесь! Никуда не уходи!» — крикнула я ему и побежала к начальству. «Вот приехал человек, который вам нужен! Он придумает и поставит совершенно роскошный спектакль, создаст невиданную художественную самодеятельность! Снимайте скорее его с этапа и придумайте для него какую-нибудь должность!» Они засуетились и оставили его заведующим этой самой самодеятельности, так называемым придурком. Так судьба опять свела нас вместе.

— Вы вновь выжили благодаря своей профессии?

— Да. Тем более что вскоре на нас пришла заявка из Воркутинского театра. Именно этот театр и стал шансом выжить, не погибнуть среди миллионов, умиравших от лагерных работ.

Вновь — дорога. Перед тем как рассадить нас по вагонам, опять попадаю в комнату без мебели, где сидят воровки. Вижу главную — черненькая, хорошенькая, вокруг нее шестерочки бегают. Я уже ученая, знаю, как надо себя вести: «Девочки, возьмите меня к себе в компанию. У меня есть еда, давайте покушаем вместе». На меня выпялились, как на сумасшедшую, — что это, фраер так себя ведет! С другой стороны, раз сама предлагает, почему бы не пообедать? Сели в кружок, поели. Они остались страшно довольны. Во всяком случае, сапоги не украли. Так и поехали с этой девкой: если на каких-либо остановках укладывались на ночлег на нарах, она спрашивала: «Валь, где хочешь спать, наверху или внизу?» Конечно, говорю, наверху — вниз вся труха сыплется. Она тут же сверху сгоняла какую-нибудь воровку, и мы залезали спать. Играли в самодельные карты, в «шестьдесят шесть» — я всегда была заядлой картежницей, но если видела, что моя «подруга», проигрывая, начинала злиться, я незаметно поддавалась ей от греха подальше. Так мы добрались до Воркуты.

— Да, с вашими новыми знакомыми надо было держать ухо востро...

— Это еще что. Я как-то сломала ногу, лежала в больнице опять же с воровкой. Но эта была посерьезнее и поопаснее. Ее муж ходил на грабежи и обязательно убивал. Если он пришел грабить человека, он не мог оставить его живым, потому что считал, что этот человек на него донесет. А она шла за мужем и выкалывала жертве глаза, так как оба были уверены, что последний увиденный при жизни человек как бы фотографируется в зрачках навсегда. Представляете? Но тут появилась другая девка, которая влюбилась в ее мужа и решила избавиться от нее, — она подлила ей в вино кислоту и тем самым сожгла ей весь пищевод. Наш хирург, тоже заключенный, пришивал ей этот пищевод кусочками ее же кожи, делал операцию поэтапно. Изумительная операция! А кормили ее так: в пупок втыкали воронку, куда лили жидкую пищу. Вот эта мадам тоже со мной дружила. Жуть!

— Весь оставшийся срок вы проработали в Воркутинском театре?

— Да. Нас с Холодовым привезли в одну зону и разместили по баракам. А на следующий день уже повели в театр знакомиться. Вскоре получила пропуск и стала ходить из зоны в театр без конвоя — это составляло километра два. В театре под сценой мне дали маленькую комнатушку с электрической печкой, я там готовила и до спектакля никуда не выходила, а после шла домой к крысам.

— ???

— Да-да. Они жили с нами на равных, не боялись никого. Мы их даже по именам звали. Особенно хорошо запомнили одну — здоровую рыжую крысу без хвоста, самую наглую. Ночью надо было накрываться одеялом с головой, потому что они прямо по головам ходили. Вскоре в этом же бараке мне, как большому театральному деятелю, выделили отдельную кабинку со столом, кроватью и табуреткой.

После срока я так и осталась там работать — в Москву-то ехать мне не разрешалось. А куда я еще поеду? В Воркуте меня все уже знали, дали большую комнату в общежитии, платили жалованье. В отпуск можно было поехать куда угодно, я и ездила в Ессентуки, в Крым, в Прибалтику...

— Вы были довольны воркутинским репертуаром?

— Очень. Судите сами: я играла Диану в «Собаке на сене», Елизавету в «Марии Стюарт», Софью Ковалевскую, в спектаклях «Мадемуазель Нитуш», «Вас вызывает Таймыр». Там же я поставила сама две оперетты: «Баядеру» и «Одиннадцать неизвестных». За это начальство дало мне сухой паек: сахар, крупу, чай и кусок мяса. А еще я любила роль Ванды в оперетте «Розмари», из-за которой меня взяли в мюзик-холл. Были роскошные костюмы! А после премьеры в местных газетах выходили рецензии, но без фамилий: «Великолепно справилась с ролью актриса, исполняющая того-то...» Я не могу пожаловаться, публика меня любила.

Там же, в Воркуте, я познакомилась с Алексеем Каплером. Он числился в «придурках» — целыми днями бегал по городу и всех фотографировал. У него была мастерская, в которую любили захаживать многие и я в том числе, зная, что могу поплатиться за это пропуском. В Каплера нельзя было не влюбиться. Он стал моим мужем. Но судьба нас разлучила. Отсидев свои пять лет, он отправился в Москву за фототоварами, но не удержался и решил заехать к родным в Киев. На первой же станции его арестовали и дали еще один срок. Отправили в Инту на общие работы. Встретились мы только в 53-м, когда умер Сталин. Теперь можно было ехать куда угодно. Я — прямо в Москву, в свой театр. Меня тут же оформили на работу, правда, числюсь я теперь здесь не с 36-го, а с 53-го года почему-то.

— Но главных или значительных ролей у вас больше не было?

— В общем-то, я не могу сказать, что какие-то роли меня особенно радовали с тех пор, как я вернулась. Мы тут же начали репетировать «Клопа», я ввелась в старые спектакли. С другой стороны, и в мюзик-холле я ничего такого не сыграла. Я была героиней, а мне хотелось чего-то каскадного, как было в оперетте.

Я всегда играла так называемые отрицательные роли — иностранок, каких-либо красиво одетых дам. У меня была когда-то хорошая фигура, во мне не было никакого быта, а была своя манера, несколько изломанная, что ли. Я знала свои особенности, и когда работала в той же оперетте, брала у балетмейстера то, что мне нужно по моим данным, а остальное доделывала сама. Может, это и называлось утонченностью. Во всяком случае, когда я смолоду играла какую-нибудь деревенскую девку, надо мной все хохотали. Поэтому, сыграв Секлетинью в спектакле «По 206-й», я сама себе не поверила — какой был успех!

— Театральная критика сравнивала вас в этой роли с «великими старухами» Малого театра Рыжовой и Блюменталь-Тамариной.

— Да, помню. Я очень люблю эту роль. Там можно и почудить, и характер есть у этой бабушки.

— А кроме нее что вы играете сейчас?

— По большому счету ничего. «Молчи, грусть, молчи» — пою свой «шансон», да раз в месяц — «Последние». Я не люблю роль в этом спектакле. Играю няньку, которая все в доме знает, все помнит и заканчивает все картины. Мне хотелось сделать ее вечнобурчащей старухой, знаете, есть такие: «Бу-бу-бу, бу-бу-бу...» Но в нашем театре жуткая акустика, и это невозможно, зрители ничего бы не услышали.