Матрица «Россия» - Кара-Мурза Сергей Георгиевич - Страница 52

Никто и не ставит это в вину нынешнему руководству, страна провалилась в такое состояние уже к середине 90-х годов. А вот нахождение способа вылезти из этой ямы – обязанность В.В. Путина и его команды. И когда выяснится, справились ли они с этой задачей или даже не попытались мобилизовать на ее решение дееспособное ядро общества, тогда и сможем мы ответить на вопрос, поставленный в заглавии.

За первые два срока команда В.В. Путина построила трамплин, с которого мы имеем шанс выпрыгнуть из ямы. Что дальше? Дальше – этот трамплин или будет использован, или разрушен. Если власть не решится и этот шанс мы потеряем, то придется начинать снова, но уже с более низкого уровня.

ОБРАЗ БУДУЩЕГО

Представить образ будущего – значит, сделать прогноз, предсказать, к какой точке в воображаемом пространстве будущего будет тянуться ход событий от настоящего момента. Но предсказание, а тем более пророчество, не безучастно к будущему, оно его конструирует. Оно подталкивает ход событий к предсказанному образу. За будущее идет борьба, в ней нередко побеждают обманщики. Делая ложное предсказание, они направляют доверчивых людей в тупик, оставляют без будущего.

Например, такой подлог совершили лжепророки из бригады Горбачева. Они соблазнили людей образом будущего, которого не могло быть устроено в СССР. Специалисты это знали, но им зажали рот – борьба есть борьба, а сила в тот момент была в руках верхушки КПСС. Попробовал Юрий Бондарев спросить Горбачева: куда полетели, где садиться будем? Его обозвали чуть ли не фашистом.

90-е годы – смутное время. Грабили страну и жили одним днем. Как будто был общий уговор – о будущем не думать и уж тем более не говорить. Даже краткосрочные программы отменили. Представить, к чему приведет весь этот ельцинизм, продлись он лет двадцать, было в принципе невозможно. Хаос непредсказуем. Люди полагались на веру: авось куда-нибудь вывезет. Разумных доводов не было.

Сейчас, похоже, возвращается способность людей к предвидению, и это хороший признак. Следующий шаг – возрождение функции проектирования, то есть разумной совместной деятельности по созданию возможных и желаемых образов будущего. Это значит, оживает человек, оживают и структуры общества. Появился росток надежды.

До полнокровного проектирования, конечно, еще далеко. Нужно восстановить способность к рефлексии – анализу прошлого. Без этого никак. Ведь будущее растет из прошлого, а сегодня – «только миг между прошлым и будущим». И даже этот миг без рефлексии не понять.

Это я говорю к тому, что сейчас мы не можем и не должны делать «научно обоснованные» прогнозы – любой краснобай их сейчас же зарубит, придравшись к чепухе, к «нарушению норм научности». Это такая же безотказная дубинка, какой раньше был диалектический материализм. Сейчас нам надо исходить из здравого смысла, из общеизвестного опыта и из чувства меры – на глаз. Эта грубая мера и грубые понятия все равно дадут результат пусть не очень точный, но верный – лучше, чем даст жулик с точными приборами и быстрыми компьютерами. Важен вектор, а не детали.

Выскажу лишь вещи неочевидные, но, по-моему, полезные. На траектории развития России за один век случилось два катастрофических срыва– 1917 и 1991. Это значит, что в «образе будущего» на каждом из этих отрезков обнаружились черты, отвергаемые достаточно сильной частью общества. Конечно, всегда есть часть общества, недовольная проектом – любым. На всех не угодишь. Поэтому можно сказать и по-другому: в обоих проектах накопились такие слабости, что недовольная проектом часть общества смогла его прервать. Если человек умер от сыпного тифа, бесполезно хвастаться тем, какой он был красивый и сильный. Завшивел – и тифозная вошь оказалась сильнее.

Так вот, образ будущего мы должны строить, исходя из опыта обеих этих катастроф. Обе они дали нам такой колоссальный объем знания, что будь оно освоено, мы имели бы самую лучшую в мире общественную науку и самых мудрых политиков. Но тут загвоздка – и профессора, и политики как раз стараются нас от этого знания отвести. Их понять можно, но нам как-то надо исхитряться, хоть в катакомбах собираться и изучать. Это, кстати, очень неплохое место для занятий.

Второе общее правило: рассуждая об образе будущего, надо начинать с отсекания того, чего не может быть. При этом проблему следует излагать на языке «земных» понятий, без туманных идеологических терминов типа «капитализм-социализм». Надо составить перечень непреодолимых объективных ограничений, которых в обозримом будущем изменить мы не в силах. Например, наш климат не станет тропическим, и наладить крупномасштабное производство бананов не удастся не только колхозам, но и фермерам – даже если в стране победит суверенная демократия.

После этого можно будет спорить о мягких, культурных ограничениях – о том, «чего мы не желаем», но что может произойти под давлением непреодолимых обстоятельств. Мы, например, не желаем возвращения к карточной системе. Но ведь вымирания части населения от голода мы не желаем еще больше! Или нет? Иерархия «нежелательного» – невидимый скелет образа будущего. Этот подход кажется банальным, но если бы мы применили его, слушая сладкие речи Горбачева, то внутренний голос нам бы подсказал: «этого не может быть!» или «мы этого не желаем!»

Третье правило: различать два взаимосвязанных, но разных будущих – образ будущего жизнеустройства и образ перехода к нему из нынешнего критического состояния. Кризис и нормальное развитие – разные типы жизни. То, что неприемлемо или нежелательно в нормальное время, может быть меньшим злом в период кризиса. Например, для меня очень многое из того, что говорит и делает нынешняя власть, неприемлемо как часть нормальной жизни. Но как элемент нынешнего аномального периода я это принимаю – ибо легко сорваться в состояние гораздо более плачевное. И этот период еще будет частью нашего будущего. Он, конечно, повлияет на наш светлый образ (и омрачит его), но трезвый ум должен быть к этому готов. Иначе потом кто-то обязательно станет растравлять наши раны, полученные «на переправе», и снова ломать нашу жизнь.

Что же мы видим через такую призму? Сделаю только заявку – кратко, без доказательства. Я вижу такую картину.

В современной мировой рыночной системе, построенной по типу «центр – периферия», РФ не может получить места в центре. Ее реальный выбор: или стать частью периферии – или выработать собственный проект, продолжающий путь России, но возможный и приемлемый в новых реальных условиях. Подавляющее большинство «категорически не желает» дальнейшей убыли населения и расчленения страны. Любые проекты, допускающие это, рано или поздно вызовут сопротивление, вплоть до гражданской войны (конечно, нового типа).

Опыт первых двух волн глобализации под эгидой Запада (колониализма и империализма) показал, что жизнеустройство периферийного капитализма приведет к слому культурного ядра России и архаизации хозяйственных и бытовых укладов большинства населения – оно погрузится в «цивилизацию трущоб». В наших природных условиях это будет означать быстрое вымирание населения (прежде всего, русского).

Таким образом, на мой взгляд, благополучного будущего на путях реализации того проекта, который был начат в начале 90-х годов, у России не будет. Косметические улучшения этого проекта принципиально дела не изменят. «В Запад» Россию не примут, это сказано совершенно ясно. А если она согласится на местечко в «периферии», то ей не позволят тратить на себя даже свои собственные ресурсы. Я считаю, что этот вариант будущего следует уже считать невозможным (если, конечно, у его энтузиастов не найдется чудесного способа убедить массу людей тихонько вымереть, чтобы не тратить на себя ценную нефть). Так что цель любого разумного проекта – модернизировать страну, избежав в то же время превращения ее в периферию западного капитализма.

Вариант возврата назад, к проекту консервативной модернизации с возрождением сословного общества, тоже утопичен. Из кризиса вообще не выходят, пятясь назад, а такой проект был испробован в России в начале XX века – в виде реформы Столыпина. Она не привела к успеху из-за непреодолимых ограничений – не было ресурсов, чтобы разрушить общину и перейти к фермерскому сельскому хозяйству. Грубо говоря, не было возможности заменить 10 млн. деревянных сох крестьянина на стальные плуги для фермера, и не было овса, чтобы накормить лошадей фермеров. Перейти к интенсивному хозяйству удалось только соединив общину с промышленностью, в 30-е годы.