Глаз разума - Хофштадтер Даглас Р. - Страница 125

АХИЛЛ: Ну и солипсистские же у вас взгляды, госпожа Ч! Я-то думал, подобные идеи в наше время давно вышли из моды! Сейчас считается, что Вещи имеют собственное существование.

ЧЕРЕПАХА: Может и так — я с этим никогда не спорила. Безусловно, в повседневной жизни весьма удобно считать, что “значения” хотя бы некоторых звуков соответствуют реальным Вещам. Лучшее оправдание подобных идей — их прагматическая ценность. Но давайте вернемся к вопросу о том, где же все-таки находится “настоящий” Ахилл!

АХИЛЛ: Знаете, я не уверен, что он вообще где-либо есть, хотя какая-то часть меня размахивает руками и кричит: “Вот он, “настоящий” я, я здесь!” Может быть, механизм, что заставляет меня произносить обыденные реплики типа “Козыри — пики” — тот же самый механизм, который заставляет меня — или книгу-Ахилла — говорить “Вот он, “настоящий” я, я здесь!” Ведь если я, Ахилл, могу такое сказать, то и книга может — более того, она обязательно так и скажет. Хотя мое первое побуждение — утверждать: “Я знаю, что существую, поскольку я это чувствую”, вполне возможно, что эти чувства — всего лишь иллюзия, так же, как и “настоящий я.” Возможно, что, подобно “красоте”, эти звуки не соответствуют никакой Вещи, являясь просто удобным звуком, который мы произносим, благодаря перемещению нейронной вспышки у нас в мозгу. Может быть, именно это и происходит, когда я говорю что-либо вроде: “Я знаю, что я живой!” Эта гипотеза объясняет и мое замешательство, когда вы упомянули о нескольких экземплярах книги-Ахилл, розданных разным людям, и о беседах, которые я буду вести с ними одновременно. Я хотел знать, где бы в таком случае очутился “настоящий” я, и как бы я смог вести несколько бесед одновременно. Теперь я понимаю, что структура каждой из книг такова, что эта книга будет автоматически утверждать, что именно она является настоящим Ахиллом, чувствует свои собственные чувства, а любой другой, утверждающий то же самое — всего лишь самозванец. Однако очевидно, что подобное утверждение еще не означает, что данная книга действительно что-то “чувствует” — как ничего не означает и то, что я, Ахилл, утверждаю то же самое. В свете всего этого я начинаю сомневаться, имеют ли вообще смысл подобные высказывания.

ЧЕРЕПАХА: Положим, в практическом смысле говорить о тех или иных чувствах весьма полезно.

АХИЛЛ: Без сомнения — и я не собираюсь отбрасывать подобные выражения из-за нашего разговора, как не собираюсь отбрасывать и слово “я”, в чем вы уже и сами убедились. Однако я больше не буду придавать ему такого “душевного” значения, как я, инстинктивно и догматически, делал ранее.

ЧЕРЕПАХА: Я рада, что в кои-то веки мы пришли к согласию. Становится поздно; уже темнеет. В это время я всегда чувствую прилив сил. Я знаю, вы немного расстроены тем, что ваш друг не появился; как насчет того, чтобы сбегать наперегонки в пятый век до нашей эры?

АХИЛЛ: Отличная мысль! Для справедливости я дам вам фору — столетия три! Ведь я так быстро бегаю…

ЧЕРЕПАХА: Не задавайтесь, Ахилл — вы можете обнаружить, что догнать Черепаху, полную энергии, не так-то просто!

АХИЛЛ: Только глупец поставил бы на медлительную Черепаху, когда против нее — я! Кто добежит последний до дома Зенона, тот — дядюшка обезьяны!

Размышления

“Спору нет, все эти фантазии забавны, но они ничего нам не говорят. Все это не более чем научная фантастика. Если вы хотите узнать о чем-либо всю фактическую правду, вы должны обратиться к настоящей науке — а она все равно пока мало что знает об истинной природе разума”. Подобный ответ представляет знакомый, но обедненный образ науки как собрания точных математических формул, кропотливых экспериментов и обширных каталогов семейств и видов, ингредиентов и рецептов. Наука здесь предстает перед нами как предприятие по сбору фактов, где фантазия жестко ограничена постоянной необходимостью доказательств. Даже некоторые ученые соглашаются с подобной концепцией своей профессии и с подозрением относятся к более легкомысленным коллегам, как бы знамениты те ни были. Может быть, некоторые музыканты симфонических оркестров и считают свое ремесло не чем иным как точным производством звуков в условиях военизированной дисциплины. Подумайте, что теряют подобные музыканты!

На самом деле, наука — ни с чем не сравнимая игровая площадка, полная неправдоподобных штуковин с чудесными именами (мессенджер РНК, черные дыры, кварки) и способная на удивительные деяния. Там можно встретить суб-атомных вращающихся дервишей, которые могут находиться одновременно везде и нигде; молекулярных змеек, свернувшихся в кольцо и кусающих собственный хвост; самовоспроизводящиеся спиральные лестницы, несущие закодированные инструкции; миниатюрные ключики в поисках подходящего замка, одиссеи в триллионах синапсических проливов. Так почему же не вообразить бессмертие книг-мозгов, машины, записывающие сны, символы, понимающие самих себя, и братьев-гомункулов без рук, ног и голов, иногда слепо повинующихся приказам, как метла волшебника, иногда дерущихся, иногда сотрудничающих? В конце концов, некоторые из самых фантастических идей, представленные в этой книге — одинокий электрон Уилера, сплетающий ткань вселенной, или интерпретация квантовой механики, предложенная Эвереттом, с ее множественными мирами, или предположение Доукинза о том, что мы — машины, служащие для выживания наших генов, — были выдвинуты самыми знаменитыми учеными с полной серьезностью. Нужно ли и нам принимать всерьез подобные экстравагантные идеи? Мы, безусловно, должны попытаться — иначе как же мы узнаем, не эти ли гигантские концептуальные шаги помогут нам убежать от самых трудных загадок личности и самосознания? Чтобы понять сущность разума, нам придется мыслить по-иному — и эти новые идеи могут вначале казаться такими же шокирующими, как возмутительная гипотеза Коперника о том, что Земля вращается вокруг Солнца, или же сумасбродное предположение Эйнштейна о том, что само пространство может быть искривлено. Наука движется вперед медленно, спотыкаясь о пределы немыслимого: того, что объявляется невозможным, поскольку в данный момент подобное просто невозможно вообразить. Эти границы меняются там, где встречаются мысленный эксперимент и фантазия.

Мысленные эксперименты могут быть систематическими, и вытекающие из них следствия могут являться результатом строгих умозаключений. Вспомните, как Галилей неопровержимо доказал методом reductio ad absurdum несостоятельность гипотезы о том, что тяжелые предметы падают быстрее легких. Он предлагает нам мысленно взять тяжелый предмет A и легкий предмет B и перед тем, как сбросить их с башни, связать их вместе веревкой или цепью. Согласно гипотезе, B будет падать медленнее, а следовательно задерживать A в его падении. Таким образом, предмет A, привязанный к B, будет падать медленнее, чем A сам по себе. Однако A, привязанный к B, уже является новым объектом C, который тяжелее, чем A — а следовательно должен бы падать быстрее, чем A сам по себе. A и B не могут в одно и то же время падать и быстрее, и медленнее, чем A (противоречие!), что доказывает ошибочность исходной гипотезы.

Иногда систематические мысленные эксперименты служат для того, чтобы проиллюстрировать и оживить сложные для понимания идеи, причем не всегда бывает легко провести границу между доказательством, убеждением и дидактическим приемом. В этой книге представлены разнообразные мысленные эксперименты, служащие для проверки следствий, вытекающих из предположения об истинности материализма, утверждающего, что разум и личность — не некая нефизическая сущность в мистическом взаимодействии с мозгом, но естественный и объяснимый продукт организации и деятельности мозга. “История мозга” предлагает мысленный эксперимент, призванный, как эксперимент Галилея, свести ad absurdum материализм в костюме “нейронной теории опыта”. С другой стороны, “Прелюдия и муравьиная фуга”, “Где я?” и “Беседа с мозгом Эйнштейна” написаны в защиту материализма и пытаются преодолеть препятствия, традиционно стоявшие на пути его понимания. В частности, эти мыслительные эксперименты придуманы, чтобы предложить правдоподобную замену привлекательной гипотезе о личности как неделимой, загадочной жемчужине, зародившейся в мозгу. “Разум, мозг и программы” пытается опровергнуть одну из версий материализма — примерно ту, которую мы защищаем — но при этом оставляет в стороне некоторые недостаточно описанные и исследованные его аспекты.