Глаз разума - Хофштадтер Даглас Р. - Страница 94

Существует распространенный миф, что каждый человек является единством, единой организацией, обладающей своей волей. Как раз наоборот, человек — это сочетание разных суб-людей, каждый из которых обладает своей волей. Эти “суб-люди” значительно менее сложны, чем весь человек, и поэтому у них гораздо меньше проблем со внутренней дисциплиной. Если они, в свою очередь, и разделены на подхарактеры, скорее всего, эти последние настолько просты, что у них не возникает внутренних разногласий. Если же это не так, вы можете продолжать то же рассуждение… Эта иерархическая организация индивидуальности не слишком льстит нашему достоинству, но есть много указаний на то, что дело обстоит именно так.

В этом диалоге Смоллян дает замечательное определение Сатаны как очень долгого времени, которое занимает процесс просветления всех разумных существ. Идея времени, необходимого для возникновения сложного состояния, была исследована математически Чарльзом Беннеттом и Грегори Четином. Путем рассуждений, подобных лежащим в основе гёделевой Теоремы о Неполноте, они выдвинули гипотезу о возможности доказательства того, что невозможно сделать короче путь к высшим интеллектам (или, если хотите, к более просветленным состояниям) — иными словами, Сатана должен получить то, что ему причитается.

К концу диалога Смоллян затрагивает темы, к которым мы обращались на протяжении всей книги — попытка примирить детерминизм и направленную “снизу вверх” каузальность законов природы со свободой воли и каузальностью, направленной “сверху вниз”, которую мы все осуществляем. Смоллян говорит устами Бога (или наоборот?), что детерминизм и свобода воли ближе, чем кажутся. Смоллян разработал элегантную возможность примирения этих противоположных взглядов, которая зависит от нашей готовности сменить точку зрения — прекратить думать “дуалистично” (то есть разбивать мир на “Я” и “Не-я”) и увидеть всю вселенную как безграничное пространство, с объектами, перетекающими друг в друга, накладывающимися друг на друга. В такой вселенной нет точно определенных категорий, нет углов.

Сначала кажется, что это очень странное убеждение для логика — но кто сказал, что логики всегда должны быть строгими и несгибаемыми? Более, чем кто-либо другой, логики должны видеть те места, где чистая, четко очерченная логика оказывается недостаточной для работы с нашим хаотическим, запутанным миром. Одна из любимых фраз Марвина Мински — “Логика неприложима к реальному миру.” В каком-то смысле это так и есть. Это одна из трудностей, с которыми сталкиваются разработчики искусственного интеллекта. Они понимают, что разум не может быть основан только на логических рассуждениях — точнее, что изолированные рассуждения невозможны, поскольку они зависят от предварительно установленной системы понятий, классов, категорий — как бы вы их ни называли — в терминах которых понимаются затем все ситуации. Именно здесь рождаются склонности и предпочтения. Рассуждающая способность должна быть готова принять первую характеристику ситуации, выданную воспринимающей способностью. Однако, если она усомнится в этой характеристике, воспринимающая способность должна, в свою очередь, быть готова согласиться с этими сомнениями и пересмотреть первоначальную интерпретацию ситуации. Так создается постоянная замкнутая петля между уровнями. Именно взаимодействие воспринимающего “я” и рассуждающего “я” и порождает полную индивидуальность — Смертного.

Д.Р.Х.

21

ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС

В кольце руин

And if he left off dreaming about you…

Никто не видел, как он сошел на берег глухой ночью, никто не видел, как бамбуковое каноэ погрузилось в священный ил, но через несколько дней не осталось ни одного человека, кто бы не знал, что молчаливый чужеземец прибыл с юга и что родом он из одной из бесчисленных деревень вверх по течению, разбросанных по крутым склонам гор, где язык зенд не испорчен греческим и где нечасты случаи проказы. Точно известно, что седой человек поцеловал илистую землю, выбрался на берег, не раздвигая (возможно, не чувствуя) колючих ветвей, царапавших его плоть, и дотащился, окровавленный, подавляя тошноту, до круглой площадки, увенчанной тигром или лошадью, когда-то выкрашенным в цвет огня, а теперь окрасившимся в цвет пепла. Этот круг был храмом, который выжгли древние пожары, который осквернила малярийная сельва, и бог которого уже не почитался людьми. Чужестранец лег под пьедесталом. Его разбудило стоящее высоко солнце. Он без удивления отметил, что раны его затянулись; тогда он закрыл бесцветные глаза и снова погрузился в сон, не от слабости, но оттого, что так решил. Он знал, что этот храм — то самое место, которого требовало его непреодолимое желание; он знал, что вниз по течению ненасытным деревьям еще не удалось удушить развалины другого подходящего храма, чьи боги были тоже сожжены и мертвы; он знал, что сейчас должен был спать. Ближе к полуночи его разбудил безутешный крик какой-то птицы. Следы босых ног, несколько фиников и кувшин с водой открыли ему, что местные жители втайне побывали здесь, пока он спал, и не то просили о покровительстве, не то боялись колдовства. Похолодев от страха, он отыскал в полуразрушенной стене погребальную нишу и укрылся листьями каких-то неизвестных деревьев.

Цель, к которой он стремился, не была недостижимой, хотя она и была необычной. Он хотел увидеть во сне человека, увидеть его во всех мельчайших деталях и ввести затем в реальность. Этот магический замысел заполнил всю его душу. Если бы его спросили о его имени или о чем-нибудь, связанном с прежней жизнью, он не сумел бы ответить. Разрушенный и пустынный храм подходил ему, так как был минимумом видимого мира. Подходило и то, что поблизости работали лесорубы, поскольку они заботились о его скромных потребностях. Риса и фруктов, которые они приносили, было достаточно, чтобы поддерживать жизнь в его теле, занятом единственным делом — спать и видеть сны.

Вначале сны были хаотичными, но вскоре они обрели диалектическую природу. Чужеземцу снилось, что он находится в центре круглого амфитеатра, который одновременно был и сожженным храмом. Тьмы молчаливых учеников сидели на ступенях; лица последних виднелись на расстоянии веков и с космической высоты, но были четко различимы. Человек читал им лекции по анатомии, по космографии, по магии. Все слушали его с напряженным вниманием и старались отвечать разумно, словно угадывая важность этого испытания, которое должно было освободить одного из них от никчемного призрачного существования и ввести в реальный мир. Во сне и наяву человек обдумывал ответы своих видений, не позволял самозванцам ввести себя в заблуждение, угадывал в затруднениях некоторых учеников растущий ум. Он искал душу, достойную войти в мир.

Прошло девять или десять ночей, и он с некоторой горечью понял, что не может ничего ожидать от тех учеников, которые пассивно принимают его доктрину — рассчитывать можно было только на тех, которые иногда осмеливались разумно ему противоречить. Первые, хотя и заслуживали любви и привязанности, не могли возвыситься до личностей; последние же подавали какую-то надежду. Однажды вечером (теперь и вечера были посвящены сну — бодрствовал он только пару часов на рассвете) он навсегда распустил свою огромную призрачную школу, оставив себе единственного ученика. Это был молчаливый, бледный, иногда строптивый юноша, чьи тонкие черты повторяли черты его грезящего создателя. Он недолго недоумевал по поводу внезапного исчезновения своих соучеников и после нескольких лекций уже поражал учителя своими успехами. Тем не менее, произошла катастрофа. Однажды человек очнулся ото сна, словно вышел из липкой пустыни, посмотрел на бесполезный свет вечера, который внезапно показался ему рассветом, и понял, что ничего не видел во сне. Всю эту ночь и следующий день он мучился от нестерпимой ясности бессонницы. Он пытался бродить по сельве, чтобы изнурить тело усталостью, но лишь цикута помогла ему впасть в поверхностный сон с обрывками рудиментарных и ненужных видений. Он попытался снова созвать своих учеников, но не сказал и нескольких вводных слов, как видение расплылось и растаяло. Он почти перестал спать, и слезы бессильной ярости жгли старческие глаза.